— Так что же?
Он помолчал и с горькою тоскою пискнул:
— Обидятся на меня, что вы участие изволите принимать. Нет, уж оставьте меня… Бог милостив-с… Я посижу-с… Оставьте…
Я отошел в глубочайшем недоумении…
XII.
На завтра, рано утром, меня разбудил робкий стук в дверь.
— Войдите.
— Иван Афанасьевич.
— А, узник! Ну, что? Выпустили?
— Являюсь засвидетельствовать живейшую признательность. Освобожден еще вчера на ночь. Так и сказано, что по-вашему желанию-с. Очень много вами благодарен, чувствительнейшие тронут-с.
Он был бледен, серьезен и даже терпимо приличен, потому что трезв.
— Ну, поздравляю. Только удивительный вы, батенька, человек.
— Чем же так-с? — тихо спросил он.
— Да, как же можно допускать такое обращение с собою? И от кого? Чужая баба командует вами, как пешкою, — можно сказать, словно тряпкою, вытирает вами погребную грязь, — и вы позволяете, молчите… Что за трусость? Есть же у вас какая-нибудь амбиция.
— Я очень виноват-с, — сказал он с какою-то заученною твердостью, — и, будучи виноват-с, обязательно должен претерпеть-с.
— Да, сколько бы ни виноваты, — не мальчик вы… Что это? Карцеры для взрослых завели. И хоть бы побарахтался сперва, поборолся, поспорил, а то — так и пошел, куда велено, словно на веревочке… Именно, как нашаливший мальчишка идет в карцер… Недоставала только, чтобы она вас за ухо вела.
— Ах, Александр Валентинович!
— И чем она нагнала вам такого страха? Этак она вас высечь захочет, — вы и высечь себя дадитесь?
Иван Афанасьевич покосился на меня.
— Весь день трепетал… этого самого-с… — выговорил он с унылостью.
— Чего?
— Да вот-с…
— Что Арина Федотовна вас высечет?
— Так точно-с.
— Н-ну…
Я уставился на старика во все глаза и с большим любопытством: столь глубокого принижения личности мне еще не случалось встречать. Поминая Арину Федотовну, он от заочной трусости, даже судорогою ка-кою-то сокращался во всем теле.
— Вы их не изволите знать-с, — заговорил он в ответ на мое бесцеремонное разглядывание, — а я— давно здешний-с, знаю-с. Примеры были-с.
— Какие примеры? Неужели…
— Нет-с, не меня, — поспешил он рассеять мое недоумение. — Меня покуда бедствие это миновало… я разумею: наказание на теле-с. В погреб сажать, — не потаю: сажала-с, опускала в преисподнюю пьяненького-с, за безобразие мое-с. А этого не было. Нет-с, не меня, других-с.
— Ребятишек каких-нибудь, конечно? — сказал я с недоверием.
Он потряс головою.
— Никак нет-с, не ребятишек… Кутова Ивана Федоровича изволите знать?
— Слыхал.
— Так вот-с, между прочим, ихнего управляющего немца-с.
— Даже немца? Это серьезно. За что?
— Девушек очень обижал-с. которые в экономии работают-с. И не то, чтобы, значит, по согласу, а с вымогательством, — вроде как бы повинность установил-с. Арина Федотовна пригласила его к себе в гости, будто чай пить, и высекли-с. Анисья стряпка и еще две бабы из Пурникова немца держали-с, девушки эти, которые обиженные, смотрели-с, а они, Арина Федотовна, секли-с. И здоровеннейший, доложу вам, был немец.
— Был? А теперь он куда же девался?
— Уехал из наших мест. Должность служения своего принужден был оставить, потому что уж очень широко лихая молва пошла-с, засрамили немца-с. И жена его бросила — Не могу, говорит, с тобою жить, — тебя,· бабы пороли. Очень конфузно-с.
— Пьяным, что ли, она его напоила?
— Не без того-с.
— Отчего же он не жаловался по суду?
— Помилуйте, срам-с. При том же, ежели следствие, то и его дела должны были выплыть на свежую воду-с: я разумею, — с девушками-с… Однако, он в них стрелять приходил.
— Немец? В Арину Федотовну?
— Так точно-с. Это позже, — когда он места лишился и уезжать собрался, уже и пожитки свои на воза уложил. Арина Федотовна в роще с Анисьей грибы брали. И вдруг Анисья видит: невдалеке, над оврагом, в кустах, что-то поблескивает. Ан, это немец: лежит за пнем, ружье на них навел, прицел на солнце отсвечивает. Арина Федотовна на него крикнула, — он и не стал стрелять, ушел-с.
— Так-таки послушался и ушел?
— Да-с. Потому что они ему очень неприятное сказали.
— Что же именно?
— Они сказали — Что ты, Богданыч, из-за куста, в потайку, метишься? Я, небось, не таилась: вспорола тебе спину при всей честной публике, — а ты с ружьем в овраг залез… Смотри, — говорят, — не промахнись: коли мимо дашь, — опять высеку, и в тарантас не сядешь…
— Может быть, он вовсе не стрелять приходил? Им только так вообразилось?