Зато Эзра пощелкал языком в восторге от их творения.
— Не каждый день к тебе приходит такое письмо! — воскликнул он. Он недавно купил себе граммофон и сейчас вставил между строчек несколько перлов из египетских песен вроде «Мой любимый». Губы его еще больше увлажнились.
Виктория переложила Альбера к правой груди и прикрыла его личико белым батистом, чтобы до его ноздрей не дошел запах тела Эзры — вдруг он разносит что-то от женщин, к которым прикасается.
— Прекрасно, а? — сказал Эзра и закурил сигарету, вынутую из золотистого портсигара.
Виктория увидела его пальцы, складывающие этот листок с тщательностью аптекаря. Конечно, Бейрут времен его учебы будит воспоминания и ностальгию. Язык его плотоядно скользнул по клею конверта и застыл на сгибе. Но нет, не воспоминания и не ностальгия приморозили его язык к бумаге, а нечто, что творилось у нее за спиной. Она повернула голову и увидела свою невестку Флору, стоящую на цыпочках у входа и ведущую руками и губами безмолвную беседу с выпученными глазами Эзры. Все было так ясно, что Виктория вспыхнула:
— Мы тут писали письмо Рафаэлю. Заходи, Флора, заходи. Мы уже закончили.
Флора улыбнулась. Женщина, которой предстояло впоследствии открыть в Израиле игорный дом, решила с самого начала играть в открытую, всякие завесы были ей не по вкусу. Она взяла себе плетеную табуретку, уселась рядом с Викторией, потянула к себе батист и посмотрела на личико Альбера.
— Копия отца, копия отца, — пробормотала она, — тьфу-тьфу! Береги его от дурного глаза.
Многие годы распространялись на Альбера крупицы чар его отца. Женщины, хранящие в сердце нежность к отцу, отказывались называть его по имени. Для них он всегда был «сыном Рафаэля».
Через минуту Флора встала и прошла в дверь, что в стене напротив, возле шкафа с медикаментами, — там была комнатушка, в которой Эзра готовил свои лекарства. Было ясно, что ей, Флоре, все ходы и выходы аптеки известны наизусть. Через минуту она вышла со стаканом воды в руке. Виктория поняла намек, что та, мол, здесь как у себя дома, и тут же поднялась уходить.
— Я сам приклею марку и отправлю, — сказал Эзра. Этому озорнику их Двора стало неловко за беспардонность Флоры.
Альбер рос и прибавлял в весе. В начале зимы Мирьям родила дочь. А в Хануку мать встала на колени и родила сына. Четыре дня, выбиваясь из сил, подыскивали имя для новорожденного. Тяжко колебались, дать ли ему имя из Библии, откуда многие поколения черпали имена для детей, или же смириться с новой реальностью, ворвавшейся к ним в переулок. В конце концов было решено, что имя, данное Викторией сыну еще до того, как был отмечен союз с Богом через Авраама[44], подходит также и его дяде, который на несколько месяцев его моложе. И чтобы отличить Альбера от Альбера, Альбер Виктории был назван Альбер-Тория, а ее брат, сын Наджии, Альбер-Джия. Что же до письма Эзры, на него ответа так и не последовало.
Глава 18
Виктория помахала платьицем, которое только что кончила шить, и Клемантина, прибежав на ее зов, долго протискивала в него головку, пока та наконец не появилась из узкого выреза. Печальное личико на стебельке-шейке. Глаза у ее старшенькой были большие, как у отца.
— Можно надеть сейчас?
В вопросе слышалась просьба. Такое поведение малышки шло от непрочности ее положения во Дворе. Пару раз она по ошибке прижималась к Азури, как сын Мирьям прижимался к своему отцу. Но дед, зацепив пальцами ее плащик над худеньким плечом, скинул ее с себя, как паутину. Так же точно отбрасывал он и собственного сына Фуада, правда, тот быстро забывал все и снова ластился к нему. Нисан, Назима и Салима с раннего возраста поняли, что, когда он рядом, лучше держаться в сторонке, но когда ему нужна их услуга, исполнять следует немедленно. Альбера-Джию Азури взял на руки, сперва будто взвешивая, потом словно вглядываясь в сомнительную находку, и затем велел Салиме забрать брата, обтер руку об руку и больше к своему последышу не прикасался. Виктория все спрашивала себя, любил ли отец вообще кого-нибудь в жизни. Обе женщины, которые в молодости вызывали в нем душевную бурю, ютятся теперь в аксадре, Азиза — дурно пахнущая мясная туша, и мать Виктории, Наджия, которая кормит грудью Альбера-Джию, голова ее клонится то вперед, то назад, как у плакальщиц в перерывах между завываниями. Лишь в редкие ночи теперь отец кричит: «Наджия! Наджия!» — и, услышав этот его зов, она и сейчас с молчаливым повиновением тащит свое тело к его ложу. Даже привычная злоба ее покинула, и он давно не дубасит ее по голове, потому что уже смирился с ее тупостью, а по хозяйству хлопочут дочки. Ему около пятидесяти, он все еще привлекательный мужчина, в полной своей силе, но улыбки на губах нет. Иногда он задерживается на минуту возле Виктории и глядит на Альбера-Торию молодым взглядом, и губы двигаются под усами. Неделю назад, украдкой заглянув в его колыбель, он прошептал:
44
Имеется в виду обряд обрезания. Согласно библейской традиции, обряд обрезания восходит к патриарху Аврааму, который в возрасте 99 лет совершил обрезание себе и всем домочадцам мужского пола, как предписал ему Бог.