— Родилась ты по ошибке, и по ошибке я его мою и мылю ему яйца. И Мирьям тоже влипла из-за ошибки.
И сквозь слезы проглянула улыбка. Потом ей стало жалко Мирьям. Мирьям в жизни не скрывала, что любит Рафаэля. Ни раньше, ни теперь. Не станет скрывать и в будущем. И тогда, когда лоно ее уступило молоту слесаря и она нарожала ему сыновей и дочерей. И даже когда все поднялись и, втиснувшись в самолеты, полетели над облаками в Израиль. Продолжала любить его и шестьдесят лет спустя, угасая в мрачном доме престарелых на окраине Петах-Тиквы. Рафаэль был лучом света, которого коснулись многие жадные руки, который упал на наготу многих женщин. Но Виктория точно знала, что до самой смерти между ним и Мирьям ничего, кроме невинных взглядов, не было и они друг к другу пальцем не притронулись.
Но в ту ночь, в канун субботы, вновь оказавшись в своей комнате, она повернулась к нему упрямой спиной, положила голову на руку и уставилась в немую стену, на которой мерзли входящие через стекла тени. Уже и до этого дня между ними случались ссоры. И он не раз поднимал руку, ей угрожая. Но в кровати всегда обращался с ней деликатно и с нежностью. Сейчас он стал задирать на ней рубашку, медленно-медленно, чтобы распалить жар в ее округлостях. Но тело не реагировало. И тогда он послал к ее ляжкам «посла примирения». Он в те дни усердно читал арабские газеты, оттуда и почерпнул это прозвище. Его член с гордостью носил это впечатляющее звание, пока не упал после великого служения, когда ему было восемьдесят шесть, и даже тогда он тяжело по нему скорбел. В ту далекую ночь, с пятницы на субботу, Виктория упорно оборонялась против бурных уговоров «посла», пока тот не признал свое поражение и не остался лежать между ними, посрамленный, как представитель поверженной державы.
И тогда Рафаэль прервал молчание и сказал:
— Что ты хочешь, это судьба! Так ведь было всегда — или ты, или она. Я вырос без отца. Твоя мать меня ненавидит, а твой отец ведет со мной борьбу, будто он фараон, а я Моисей, замахнувшийся на его престол. Йегуда и Азиза были мне и отцом и матерью. В Басре мы грызли пальцы от голода. Поевши, не знали, откуда придет следующий ломоть хлеба. И вдруг от них приезжает специальный гонец: не соблаговолит ли Рафаэль, у которого трусы в дырках и нет крыши над головой, не соизволит ли этот голодранец взять в жены нашу драгоценную дочь, и стать нашим зятем, и получить приданое в три сотни золотых монет? Да я там ради одной золотой монеты готов был мыть грязные задницы в общественных банях. А где была ты? Почему твои отец с матерью молчали? Признаюсь, я тут же согласился. На часть денег, которые привез гонец, я купил кольцо и послал с другим гонцом. Но мой гонец то ли его потерял, то ли продал по дороге. Господь распорядился, чтобы Рафаэль достался Виктории.
Но не его речи толкнули ее жарко распахнуть свои врата. Съежившийся «посол» — вот кто пробудил в ней страсть, довел ее до кипения. Летом на крыше невозможно не слышать сокрушительно-победных кличей мужчин и жалобных попискиваний и ворчливых отнекиваний женщин. Из-за жесткой властности Рафаэля на душу Виктории осел плотный ком страха. Он и правда мог порой поднять руку на родителей, сестер и братьев, да и на нее тоже. Но когда в нем закипали страсть и желание, он становился воркующим голубем, ласковым дождичком, шелковистым порханием и шепотком утреннего ветерка, жаркими углями в холодной ночи, волшебным горизонтом, вдруг проглянувшим за серой рутиной. В тот вечер она проделала за него больше половины пути. Кончиком мизинца пробудила понурившегося от стыда «посла». Рафаэль, великий мастер по части плотских утех, был потрясен тем вулканом страсти, что притаился в этой тихой душе. И, низвергаясь в бездны и взлетая ввысь, он сказал себе, что нашел то, что искал. В бессонные ночи мечтал он о таком оазисе в пустыне. Умелая и сильная женщина, превосходная мать, верная супруга, страстная любовница. И в душе он почти поклялся, что будет ей верен до гроба.
Воскресенье было для Йегуды одним из удачных дней. Он бодро встал, помылся и надел тфилин[35], как человек, у которого со здоровьем нет проблем. Боли исчезли, и воздух струился в кровь, и вдруг показалось, что ему отпущено еще много добрых лет жизни. Он объявил, что идет в мастерскую, и, когда его брат и Азиза преградили ему дорогу, положил руку на сердце и сказал брату приветливо:
— Я себя чувствую так, как будто внутри праздник. Я сто лет не ходил в мастерскую и уже просто соскучился по работе.
35
Тфилин — две маленькие коробочки из выкрашенной черной краской кожи, содержащие написанные на пергаменте отрывки из Пятикнижия. Тфилин накладывают и укрепляют одну на обнаженной левой руке, вторую на лбу.