Осмотрев Ланды, Вильямс проехал на север и начал путешествие по Бретани и Нормандии — самым северным провинциям Франции. Здесь ему встретились знакомые по Подмосковью дерново-подзолистые почвы, но очень маломощные и сильно каменистые. Это объяснялось горным характером всего полуострова Бретань. Здешняя природа была мрачна и дика. Вильямс взбирался на каменистые кручи горного массива Менез, откуда открывался вид на безлюдные, почти не возделанные земли Бретани. Бретонцы мало сеяли хлеба; главными культурами здесь были лен и конопля. Местные крестьяне поразили Вильямса своей бедностью. Почти все они были неграмотны и очень суеверны.
Пребывание во Франции значительно расширило кругозор молодого ученого. Он ознакомился с новейшими исследованиями в области микробиологии и изучил целый ряд новых для него природных районов. Однако знакомство с сельским хозяйством Франции мало чему могло научить Вильямса. Он встретился, правда, с несколькими новыми для него культурами — виноградом, маслиной и другими южными плодами, но общий уровень сельского хозяйства был здесь низок и совершенно не соответствовал тому представлению о «передовой» западноевропейской агротехнике, которое старательно насаждалось в России поклонниками всего заграничного.
Из Франции Вильямс должен был отправиться в Германию, в Мюнхен, для работы в лаборатории известного немецкого ученого М. Э. Вольни (1846–1901), занимавшегося исследованиями физических свойств почв.
Но прежде чем поехать в Мюнхен, Вильямс, совершенно неожиданно для своих родных, прибыл в Москву. Это не было предусмотрено планом его командировки, утвержденным Советом Академии, и о своем приезде в Москву Вильямс, понятно, не сообщил в Академию.
Его приезд объяснялся отнюдь не научными соображениями. Находясь в Париже, Вильямс не только занимался у Пастера и слушал лекции, не только делал выписки в Национальной библиотеке, но и немалое время тратил на писание длинных писем, почти ежедневно отправлявшихся в Москву. Эти письма были адресованы Марии Александровне Луговской. Он писал ей и о своих занятиях и о посещении Лувра и других парижских музеев, а главным образом о своем чувстве к ней. Многомесячная разлука послужила хорошим испытанием его чувству, и он понял, что по-настоящему любит эту девушку. Никто из близких не знал, о чем договаривались в своих письмах молодые люди, — это стало понятным только тогда, когда Вильямс неожиданно приехал в Москву, чтобы отпраздновать свадьбу. Сразу же после свадьбы Вильямс с женой уехал в Германию. Все это было осуществлено с такой быстротой, что академическое начальство так и не узнало о «незаконном» появлении Вильямса в Москве.
Мария Александровна Луговская (1867–1923) была, по воспоминаниям всех знавших ее, человеком исключительной доброты и обаяния. Она не имела специального образования, но быстро вошла в круг научных вопросов, интересовавших Вильямса, и в немалой мере способствовала успешному ходу научных занятий мужа. Она, так же как и ее муж, горячо увлекалась музыкой и сама была неплохой пианисткой. Вторая часть заграничной командировки Вильямса, проведенная им вместе с женой, была для него счастливым временем — он был в расцвете творческих сил, полон смелых научных замыслов и планов, которыми делился со своим верным и отзывчивым другом.
Приехав в Мюнхен, в лабораторию Вольни, Вильямс увидел, что и здесь, в прославленной немецкой лаборатории, он должен начинать с того же, с чего начал в Петровке, — с конструирования и создания приборов, необходимых для механического анализа почв: его совершенно не удовлетворяла та аппаратура, которая применялась Вольни и его сотрудниками. Кроме продолжения своих работ по механическому анализу, Вильямс принял участие в чрезвычайно его заинтересовавших исследованиях Вольни: Вольни изучал совокупное влияние факторов жизни растений на урожайность. Вольни провел серию экспериментов по изучению совместного влияния воды, пищи и света на развитие растений и создание ими урожая. Этими экспериментами ученый показал, что, воздействуя на среду жизни растений путем одновременного улучшения водного и пищевого режимов почвы и условий освещения, можно добиться прогрессивного роста урожаев при каждой новой совместной прибавке воды, пищи и света. Однако Вольни не сделал из этих своих экспериментов правильных выводов и не поколебал господствовавший в те времена пресловутый «закон» убывающего плодородия почвы[7]. Это объяснялось прежде всего тем, что Вольни подходил к к почве и ее плодородию односторонне, он не считал почву самостоятельным телом природы, почти целиком игнорировал роль биологических факторов в развитии почвы и создании ее плодородия.
7
Этот «закон» сводится к тому, что будто бы каждое добавочное вложение труда и капитала в землю сопровождается не соответственным, а уменьшающимся количеством добываемого продукта.
Классики марксизма подвергли проповедников этого «закона» уничтожающей критике. В работе «Аграрный вопрос и «критики Маркса» В. И. Ленин показал, что такого закона не существует, а доводы, выдвигаемые для доказательства его существования, представляют «бессодержательнейшую абстракцию, которая оставляет в стороне самое главное: уровень техники, состояние производительных сил» (
Опровергая взгляды буржуазных экономистов, защищавших капиталистические порядки ссылками на вымышленные «вечные законы», В. И. Ленин писал: «Итак: «закон убывающего плодородия почвы» вовсе не применим к тем случаям, когда техника прогрессирует, когда способы производства преобразуются; о» имеет лишь весьма относительное и условное применение к тем случаям, когда техника остается неизменной. Вот почему ни Маркс, ни марксисты и не говорят об этом «законе», а кричат о нем только представители буржуазной науки» (