Мы разошлись по домам. В течение двух следующих дней мистер Генри не заходил к нам, и я также не имел возможности его навестить. Только на четвертый день он зашел ко мне после обеда – знал, что я был свободен.
– Хотите прогуляться? – спросил он.
– Куда?
– К одному джентльмену. Он жаждет с вами познакомиться.
– По какому случаю?
– Нетрудно догадаться: он никогда еще не видел ни одного гринхорна!
– Тогда пошли.
Мистер Генри лукаво улыбался – наверняка приготовил мне очередной сюрприз. Мы долго шли по каким-то улочкам, пока наконец он не втолкнул меня в некую контору. Он и сам ворвался туда как метеор, и я даже не успел прочитать золоченые буквы, красовавшиеся на огромных стеклах входной двери. Все же мне показалось, что там промелькнули слова «офис» и «геодезия». Вскоре выяснилось, что я не ошибся.
В конторе сидели трое мужчин, которые встретили мистера Генри очень вежливо и радушно, а меня – с нескрываемым любопытством. На столе были разложены карты, планы и среди них всевозможные измерительные инструменты. Мы находились в геодезическом бюро.
Цель нашего прибытия мне была совершенно непонятна. Мистер Генри не делал заказов, не наводил справок, – казалось, он пришел только ради беседы со своими друзьями. Скоро она приняла оживленный характер, и мы совершенно незаметно заговорили об окружающих предметах. Меня это порадовало, ибо и я мог принять участие в разговоре, касавшемся теперь тем, мне более знакомых, нежели просто местные проблемы.
Похоже, мистера Генри сильно увлекла геодезия – он хотел знать о ней все. Он и меня увлек, да так, что мне в конце концов пришлось только отвечать на вопросы, объяснять применение всевозможных инструментов и описывать, как чертят карты и планы. Тогда я действительно был настоящим гринхорном, поскольку вовсе не догадывался о намерениях мистера Генри. Рассказывая о сущности и различиях координатных, полярных и диагональных методов, о периметрической триангуляции[9], я заметил, что мистер Генри тайком переглядывается с остальными присутствующими. Мне это показалось подозрительным, и я встал, дав понять, что хочу уйти. Мистер Генри не стал возражать, и нас проводили еще более приветливо, чем встретили.
Когда мы отошли настолько, что нас не могли уже видеть из конторы, мистер Генри остановился, положил руку мне на плечо и сказал весьма довольным тоном:
– Сэр, молодой человек, гринхорн! Вы и не подозреваете, какую радость доставили мне сегодня! Я прямо горжусь вами!
– Почему?
– Потому, что вы превзошли ожидания этих господ и мои рекомендации!
– Рекомендации? Ожидания? Не понимаю…
– И не надо. На самом деле все очень просто. Вы недавно утверждали, что кое-что смыслите в геодезии. Желая узнать, не врете ли вы, я и привел вас к этим джентльменам – моим хорошим друзьям. Вы с честью выдержали испытание!
– Врать? Мистер Генри, если вы считаете меня способным на это, то больше я к вам никогда не приду!
– Не смешите меня! Вы что, хотите лишить меня, старика, радости видеть молодого человека, так похожего на моего сына? Вы еще раз заглядывали к торговцу?
– Я бываю там каждое утро.
– И объезжали чалого?
– Разумеется!
– Ну и будет из коня толк?
– Надеюсь, но сомневаюсь, сможет ли будущий его владелец справиться с ним. Жеребец привык только ко мне, любого другого он сбросит.
– Хм, весьма и весьма рад! Очевидно, ему по нраву носить на спине только гринхорнов. А ну-ка, свернем вот в этот проулок! Там я знаю замечательный салунчик, где можно славненько набить брюхо, а еще лучше – сполоснуть глотку. Отпразднуем экзамен, столь великолепно выдержанный вами сегодня!
Я не мог понять мистера Генри – он вдруг совершенно изменился. Этого одиночку понесло в салун! Лицо его совсем изменилось, а голос звучал радостно и звонко. Слово «экзамен» поразило меня, хотя в данном случае оно, скорее всего, ничего особенного не означало.
С этого дня он стал ежедневно наведываться ко мне и общался со мной так, будто я был для него самый дорогой друг. При этом он не забывал в определенный момент сбить мою спесь тем самым роковым словом «гринхорн».
Удивительно, но в то же самое время изменилось отношение ко мне всей семьи, приютившей меня. Родители стали более внимательными, дети – более ласковыми. Не раз я ловил тайно обращенные на меня взгляды, однако не мог ничего понять, – казалось, они выражали и любовь и сожаление одновременно.
9