– Знаешь, Лео, когда-то давно я слышала от своего кузена Вилло легенду об огромном волке, который проглотит солнце в последний час жизни этого мира. С давних времен в его народе верили в это… и во многое другое. Наконец свет истины озарил мрачные северные земли, но сия выдумка все еще помнится старыми людьми… Ты не в меру жаден, маркграф. Прибираешь к рукам все, до чего можешь дотянуться. Этак и солнце захочешь проглотить? Смотри не обожгись.
– Я не волк, моя баронесса. Если захочу украсть солнце, то позабочусь о том, чтобы завернуть его в покрывало и утаить от чужих глаз.
– Как бы то ни было, не надо пытаться помочь мне таким образом. К тому же государь вряд ли будет этим доволен…
Кажется, на сей раз он озлился – губы сжались в узкую линию, в серых глазах мелькнул нехороший, опасный блеск.
– Тогда ублажай его получше, Ази, как ты умеешь – от этого будет польза всем нам, поверь.
– О, ему хорошо со мной, не беспокойся. А о том, будет ли тебе от этого польза, мне нет никакой нужды заботиться.
Несомненно, он нашел бы, что ответить, и разговор превратился бы в обычную ссору бывших влюбленных, нелепую и стыдную, но в это время к ним подошел Оке-менестрель.
– Госпожа моя, тебе следует возвращаться в трапезный зал. Его величество удивлен тем, что ты не дождалась его в капелле. Позволь проводить тебя.
Лео усмехнулся.
– Госпожа моя… – повторил Оке, кланяясь ей. Анастази улыбнулась ему, потом повернулась к Лео.
– Идем же, маркграф. Ручаюсь, ты ничем не хочешь прогневить государя.
После прохлады замкового сада тяжелый, пряный дух помещения ошеломил Анастази; она остановилась на пороге, словно у нее закружилась голова, и Оке, заметив это, бережно взял ее под руку, подвел к месту рядом с государем. Лео, шедший следом за ней, занял место напротив.
– Знаю, нынче тишина и пряный воздух сада тебе более по сердцу, чем вино и песни, – Вольф взял ее руку, поцеловал, по привычке уже положил себе на колено. – Но пусть нехитрые утехи подождут – ими ты сможешь насладиться и в мое отсутствие…
– Если бы то зависело единственно от моих слов, мой король, я бы умоляла тебя и вовсе не покидать Ковенхайма… Однако странных гостей ты приводишь в этот дом, – сказала Анастази. – Музыканты и жонглеры в замке – обычное дело, но зачем нужен менестрель, который не поет, и воин, который не сражается?..
– Если пожелаешь, госпожа, – Лео, только что принявший из рук слуги полный кубок вина, поднялся и поклонился баронессе. – Я буду петь и танцевать для тебя весь вечер. Однако я уже не так ловок, как в юности. Песни мои стары и давно известны – и, боюсь, это зрелище не доставит тебе удовольствия…
Ночь пришла на землю и накрыла все, что на ней было, а они все сидели в трапезном зале, и пламя немногих светильников освещало их лица. В зале, кроме них, были лишь Андреас фон Борк, Куно, двое королевских ратников возле закрытых дверей, да двое слуг, что подавали вино. Подле Анастази осталась только Альма; она сидела недалеко от госпожи, стараясь без нужды не поднимать взгляда. Вайсс возился у ног баронессы, хватал оконечник длинного пояса – то прижимал к полу, прихватывая зубами, то отшвыривал от себя, чтобы тотчас же снова вцепиться в него.
Поначалу Оке играл для них, но когда было выпито уже достаточно, и каминное пламя тоже насытилось и сделалось слабее, Лео вдруг сам пожелал петь.
Оке не без колебаний отдал ему лютню; бросил вопросительный взгляд на Анастази. Она, чуть помедлив, кивнула ему.
– Удали от нее этого менестреля, – смеясь, сказал Лео, видевший это. – У него слишком наглый взгляд.
– Тогда придется удалить и тебя, ибо скромностью ты не отличаешься, – прервала его Анастази. Вино туманило голову, пожаром тлело в крови. – Да и к лицу ли это менестрелю? От скромности ни выгод, ни почестей...
Вольф рассмеялся и поднял кубок.
– Эта женщина права, клянусь небом! Оставь скромность монахам, Лео, и выпей со мной!
Лео также поднял свой кубок, сделал несколько глотков. Разговор перешел от шутки про неловкую монашку к виноградникам Иденвальда; а после на восточные области и дальше, от названия к названию, от имени к имени, большинство из которых были Анастази незнакомы. Они смеялись и пили – больше, чем следовало. Ей оставалось только следить за ними; смотреть, слушать – и невольно сравнивать.