***
Раньше, в начале знакомства, я мог самозабвенно, «с особым цинизмом» иметь Бьянку до полного истощения. Яйца потом в ванной плавают как поплавки. Рыбалка спортивная.
Теперь стараюсь придумать повод, как бы закончить все дело одним разом. После пары месяцев «близости» (вот ведь словечко тоже) прекрасно обхожусь одним разом. Главное подольше грубо тереть ей там пальцем, и когда она уже вот-вот, влупляться в неё всей мощью отечественных ВВС. Ноу-хау для производства с минимальными затратами.
В этом отношении бабы опять очень похожи на машины — пока машина новая, сердце кровью обольётся, если на парковке открыв дверь, заденешь случайно машину припаркованную по соседству. Ай-ай! Больно!
А проехав сотню тысяч — лупишь дверкой со всей дури, так что стекла дрожат и хоть бы хрен. Достала ты меня, машина. Хочу новую вольву. А не вульву.
Бьянка ещё похожа на машину тем, что может механически сношаться до тех пор, пока не выжмет из меня все до последней капли. Чтобы я стал совсем сухой, или как она говорит «сухуй». Кстати будет сказать, что все румыны — это просто одна из форм молдаван, вроде ещё сам Фрейд заметил.
Ну, вот как раз сегодня я ей не дам меня засохнуть. Надо отвлечь её манёвром с фланга.
— Эй Бьянчик, может, прошвырнёмся куда-нибудь? Устроим себе праздник?
— В малл, только в малл!
Бьянка радостно подхватывает идею. Поездка в малл для неё как паломничество в Мекку — сопряжено с глубокими душевными переживаниями.
Часами может там шоркаться, затаив от благоговения дыхание. Малл это просто часть двигателя капиталистической машины. Вторая часть двигателя — бестолковые готовые все скупить бьянки.
— Почему же сразу в малл? Все ноги там сотрёшь до колен, да ещё купишь какую-нибудь ненужную хреновину втридорога. Давай лучше в кино махнём! А потом в ресторан на твой вкус? Я выбираю фильм, а ты ресторан?
— А что кино на румынском?
— Слава богу, нет! На древне-арамейском — если верить рекламе. Так что ты как раз все поймёшь.
Думаю ей плевать на каком языке кино. Она не понимает даже незамысловатые вибрации сюжета в мультах про Тома и Джерри… Я ей завидую — иногда. Как говорил Экклесиаст — защищая кандидатскую ты только помножаешь свою скорбь.
***
Вот с этого-то кино я думаю все и началось. Радость великая и скорбь. Волшебная сила искусства. Опасная штука. Если бы знал тогда — бегом пошёл бы в малл, а не в кино. В малле мы помнажаем свой долг по кредиткам, а никак не скорбь.
Я в детстве всегда воображал себя героем книги, которую читаю. Как выяснялось — это неизлечимо, поэтому и книги и фильмы принимаю теперь с исключительной осторожностью и только по рецепту врача.
***
Мы слегка опоздали и начали смотреть с того момента как повесился Иуда. Хотя я тогда признаться и не знал, что повесившийся — Иуда Искариот. Повесился чувак. Еврей вдобавок. Ну, да и хрен с ним. Не велика потеря.
За какие грехи распинают Иисуса, я тоже не имел тогда понятия. Мой папа мне больше про карламаркса в детстве рассказывал. Иисуса не было на свете — так и что о нем говорить? Красивая легенда.
Но как же жестоко распинали-то! В каких болезненных подробностях! Натурализм Мела Гибсона не знал предела. Однако присутствовал и вкус. Вкусно хлестали сына Божия плетью по спине. А это я очень всегда ценю. Грешен-с. Если даже убивают, со вкусом, со смаком — I love it! Искусство и любовь вот нам всем оправдание.
Автор между тем смаковал каждую деталь страданий проповедника из Галилеи. И я вдруг проникся невероятным сочувствием к Иисусу. Сам много раз видел как долго, и изощрённо могут потешаться над слабым сильные, и мне было его жаль. До слёз.
Вот радостная толпа бросает ему под ноги цветы при въезде в Иерусалим, а вот эта же толпа через несколько дней плюёт ему в лицо, швыряет камнями и кричит Пилату «Распни его!». Мера упоения у нас, людей, одинаковая — и когда возносим до небес, и когда распинаем. До предела. А потом можно и в малл смотаться.
Я тогда был мало знаком с писаниями, но понимал — люди ведь убивают своего Бога! С энтузиазмом и воодушевлённым единением, в светлом патриотическом порыве, как пишут в газетах.
Хотя, впрочем, это совершенно естественная для людей вещь. Сегодня смотрят ему в рот, а завтра приколачивают ржавыми гвоздями. Потом ещё могут назвать тупик его именем.
Когда мы вышли из огромного двадцати-четырехзального киноцентра в Брансвилле, в моих глазах стояли настоящие слёзы. И в горле булькали — блин сто лет не плакал, а хотелось навзрыд, в голос, с подвыванием — убили ведь, убили Христа! Стыдно то как! Вот ведь помножил Гибсон мою скорбь всего за полтора часа!