Торито и Факунда ухаживали за тетушкой Пилар в Санта-Кларе последние два года ее жизни. Тетушка угасала день ото дня без каких-либо видимых причин, просто утратила интерес ко всему земному и божественному. За время своего существования она прочитала тысячи розариев[19] и новенн, но как раз тогда, когда больше всего нуждалась в поддержке, перестала верить в Бога и небеса. «Все, чего я хочу, — это закрыть глаза и исчезнуть, раствориться в пустоте, как рассветный туман», — написала она в прощальном письме, которое передала Факун-де. С тех пор прошло много лет, а воспоминания о моих тетушках до сих Пор вызывают у меня слезы; эти женщины были добрыми феями моего детства.
Мисс Тейлор, унаследовавшая от Тересы ферму в Санта-Кларе, решила, что продавать ее не стоит, хоть и получила выгодное предложение от семьи Моро, которая, разорив несколько индейских семей, постепенно поглощала близлежащие земли, чтобы расширить свои владения. На месте сгоревшего дома Хосе Антонио выстроил новый, лучший из тех, что могли предложить «Сельские дома», а я покрыла расходы, которые были не так уж велики. Торито прожил там большую часть своей жизни, это был его мир, он бы не прижился где-то еще. Я добилась своей цели — каждый год проводила на ферме пару недель, даже когда судьба обходилась со мной круто; так я сохранила свои корни, пущенные в этой земле.
Люди в здешних местах разделяли свою жизнь на до и после землетрясения. Они потеряли почти все имущество, и на его восстановление требовались годы, но никому и в голову не приходило уехать подальше от вулкана и геологического разлома, на котором мы поселились. Рыболовное судно установили в центре площади как напоминание о переменчивости человеческой судьбы и хрупкости мира. Тридцать лет спустя, изъеденное ржавчиной и временем, оно было сфотографировано для журнала как памятник истории.
Хосе Антонио придумал девиз, который всегда казался мне слишком циничным, чтобы его повторять: «Когда случается катастрофа, скупают недвижимость». Действительно, у нас никогда не было такого спроса на сборные дома, как в те времена, когда отстраивались пострадавшие города и деревни, и столько предложений о продаже земли для строительства наших поселков.
На свои сбережения я начала скупать золото, в стране резко выросла инфляция, а наша валюта обесценилась настолько, что Хулиану пришло в голову купить фишки в казино и отвезти их в Лас-Вегас, где были в ходу точно такие же, и обменять их на доллары. Пару раз он проворачивал эту свою махинацию под носом у мафии, но на третий испугался; риск получить пулю где-нибудь в пустыне Мохаве перевешивал удовольствие от опасности. Тем временем стоимость моего золота увеличивалась в темноте банковского хранилища. Единственным, кто знал о моем растущем богатстве, был брат, у которого имелся второй ключ от сейфа.
Однажды в воскресенье к Хосе Антонио явился Фабиан Шмидт-Энглер. Ему нужна была консультация по строго конфиденциальному делу, объяснил он. Мой брат, который всегда жалел Фабиана из-за несчастливого брака со мной, принял его любезно. Фабиан рассказал, что многочисленная группа немецких иммигрантов основала в этом районе фермерскую общину и им требуются услуги надежного адвоката.
О колонии «Эсперанса»[20] ходили противоречивые слухи. Говорили, что возглавляет ее беглый военный преступник; окруженная колючей проволокой, колония жила таинственной жизнью и смахивала на тюрьму — никто не мог ни войти в нее, ни выйти. Фабиан утверждал, что все это чушь. Он сказал брату, что знает ее основателя и несколько раз бывал на ее территории в качестве ветеринара. Колонисты живут мирно, превыше всего ценят труд, порядок и гармонию. В колонии не нарушали закон, но иногда приходилось иметь дело с властями, которые без конца придирались.
Хосе Антонио история показалась сомнительной, он извинился перед Фабианом, сославшись на то, что очень занят своей компанией. Прощаясь, он непринужденным тоном поинтересовался, какие у него планы насчет аннулирования брака.
— Об этом не может быть и речи, — отрезал Фабиан.
Однако несколько лет спустя муж явился в офис «Сельских домов» и предложил аннулировать брак за деньги: ему нужны были средства для финансирования лаборатории. Он открыл способ замораживать сперму на неопределенный срок; миру генетики как животных, так и человека открытие сулило неисчислимые возможности. Хосе Антонио поторговался, составил соглашение, отдал Фабиану половину денег, а оставшуюся половину положил на счет до тех пор, пока судья не подпишет решение о признании брака недействительным. На это ушла часть моих золотых монет. Когда я меньше всего этого ожидала, я наконец стала свободной женщиной.
Часть третья
ИСЧЕЗНУВШИЕ
(1960–1983)
14
Оглядываясь на прошлое, я понимаю, что потеряла Ньевес намного раньше, чем мне казалось. Моей дочери было четырнадцать, когда Хулиан решил, что вместо ежегодной поездки в Санта-Клару она проведет каникулы с ним вдвоем, эдакий медовый месяц отца и дочери. Он оставил надежду сделать из Хуана Мартина «мужчину», то есть существо по своему образу и подобию. Его сын был неуклюжим и романтичным подростком, которого, казалось, больше интересовали Альбер Камю и Франц Кафка, чем журналы Playboy, которые отец привозил ему из Майами, и предпочитал спорить о марксизме и империализме с горсткой таких же отщепенцев, обеспокоенных судьбами мира, чем лапать в укромном уголке сестриных подружек.
В последующие годы Хулиан частенько брал Ньевес в поездки, учил водить машину и управлять самолетом. Как-то он застукал ее за курением и допиванием остатков коктейлей из бокалов и начал снабжать ментоловыми сигаретами и обучать искусству пить в умеренных количествах, хотя сам то и дело перебирал с алкоголем. Ньевес носила вызывающую одежду и густо красилась, чтобы блеснуть в кабаре и казино, где они вместе с папой делали ставки за игорными столами, и никто предположить не мог, сколько ей лет; шутка заключалась в том, что все принимали Ньевес за очередную пассию Хулиана. Ожоги, которые она получила в детстве, оставили на ее теле чуть заметные шрамы; думаю, она легко отделалась благодаря Яиме. Она была такой хорошенькой, что, по мнению Хулиана, водители притормаживали на улицах, чтобы на нее поглазеть. В восемнадцать она пела модные песенки в отелях и казино, где клиенты щедро одаривали ее чаевыми, — Хулиану это казалось очень забавным. Ему нравилась эта игра — дочка привлекала к себе других мужчин, а он наблюдал за ней на расстоянии, но стоило кому-то приблизиться, немедленно появлялся и отпугивал претендента. «Так у меня никогда не будет парня, папа», — жаловалась Ньевес. «В твоем возрасте парень — последнее, что тебе нужно. Только через мой труп», — отвечал Хулиан. Он был ревнив, как любовник.
Тем временем я оставалась в нашей стране с Хуаном Мартином, который изучал философию и историю. По мнению отца, это было пустой тратой времени, от которой не будет никакого проку. Поскольку университет находился в столице, я сняла квартиру, в которой мы поселились вдвоем, однако виделись не часто; я постоянно ездила в Сакраменто и регулярно летала в Соединенные Штаты, чтобы повидать Ньевес, и сын подолгу жил в одиночестве.
Аннулирование брака состоялось в ту пору, когда мне оно было уже ни к чему. Я ценила преимущества своего положения; для практических нужд у меня имелась свобода, а для удовлетворения требований плоти темпераментный мужчина, который после стольких лет совместного быта, неизбежного привыкания друг к другу и накопившихся обид все еще мог отключить меня одним поцелуем. Как безысходно рабство желаний! Никогда прежде оно не казалось мне таким унизительным, как в середине жизни, когда зеркало показывает жен тине пятьдесят лет борьбы и усталости, телесной и душевной. Хулиана же возраст нисколько не волновал; он решил, что ему всегда будет тридцать, и почти добился в этом деле успеха. Он оставался молодым, беззаботным, веселым и охочим до женщин даже в ту пору, когда прочие смертные видят перед собой лишь неумолимую гибель. «Единственный повод для раскаяния — грехи, которые ты не успел совершить», — говорил он.