Наш дом не был похож на остальные.
Кроме качелей и жерновов, всем не давала покоя лаборатория, где отец препарировал трупы, изучал расположение артерий и тщательно фиксировал на пергаменте все открытия, которые дарило ему человеческое тело.
Лаборатория Урии была комнатой для раздумий и опытов.
У одной стены стояла койка, на которой он оперировал хирургическими инструментами, следуя учениям Герофила и Эрасистрата, которые, препарируя трупы, первыми узнали о нервной системе и строении мышечной ткани.
У другой располагалась библиотека, труды античных мыслителей; впрочем, среди них не было ни одного разрешенного издания, которыми следовало пользоваться в медицинских школах нашего королевства. Урия обращался к текстам раввина Елисея, сарацинского врача Абдуллы Алеппского, грека-византийца Понтия, а также Салернуса, ученого-эрудита из Салерно[3]. Всех четверых священники не одобряли, поскольку их учение противоречило медицинским советам царя Соломона.
Рядом с книгами находилось рабочее место, где отец записывал свои наблюдения, рисовал человеческое тело и постепенно разбирался в том, как оно работает. Некоторые органы он хранил в сосудах, наполненных вином, — так их можно было изучать даже спустя несколько месяцев.
Священники кричали, что он совершает святотатство, ибо считалось, будто от прикосновения к мертвому человек становился нечистым. А хранить у себя части тел было незаконно.
Но мой отец был глух к их упрекам. После того как посетители удалялись, он закрывался в лаборатории и иногда пускал меня к себе. Он надевал на меня защитную повязку, давал льняные перчатки и показывал внутренние органы.
Вот желудок, он хранит все наши переживания, говорил отец. Не стоит держать злобу внутри, переварить такое ему не под силу. А вот безнадежно влюбленное сердце — он называл его холе ше эн бо сакана, сиречь тяжким больным. Отец показывал мне женские лона, где зарождались и росли дети; и дыхательные органы, раскрывшиеся веерами, которые он именовал легкими; не стыдился отец и срамных мест, показывая мне канал, по которому шла мужская семенная жидкость, и мужской половой орган, который, Вирдимура, никогда не стоит использовать лишь для удовольствия, но только во имя любви, ибо велит нам первая заповедь: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю.
Но чаще остального Урия показывал мне складки человеческого мозга: органа, в котором зреют мысли, сознание, мечты о будущем. Отец подхватывал щипцами шейную петлю — и рука мертвеца поднималась и падала, резко вздрагивая, заставляя меня застывать в ужасе.
«Он воскреснет, папа?» — спрашивала я.
И отец грустно отвечал: «Нет, дочка, это лишь знак того, что всякому человеку приходит конец, хоть он всю жизнь и стремится к бесконечности».
Тогда я еще не понимала, что это значит, и цеплялась за отцовскую ногу, которая казалась мне единственным твердым оплотом посреди бренного мира, и комната передо мной точно пульсировала, играя цветами: чернота волос мертвеца сменялась желтизной солнечного света, бившего в окна.
Затем отец шептал заупокойную молитву, обмывал покойника и обряжал его в талит. После он зажигал свечи, приговаривая: «А Маком йерахем алеха бетох холей Исраэль, да помилует тебя Вездесущий вместе со всеми больными в Израиле».
То был первый день лета, почтенные доктора. И все вокруг уже молило о милости.
Глава 4
Первая беда пришла ночью. Вот уже три года Урия обучал меня. Воздух был недвижим. Лишь вулкан тяжело дышал и плевался огнем. Мы с отцом спали. Воды канала размеренно омывали песок.
Дом внезапно содрогнулся от грохота. Раскаленные вулканические камни ломали оконные рамы. Огонь быстро распространился по лаборатории. За несколько секунд до этого, лежа в постели, я услышала свист сплюшки, одинокой неприкаянной птицы, показывающейся лишь по ночам.
Затем ее голос заглушил другой. Точно вой грешников в аду. Мольбы о пощаде. Или нет, скорее, стоны и проклятия в адрес Урии за то, что он совершил святотатство, трогая адскими щипцами срамные органы, вместе с тем запятнав себя срамными помышлениями.
Мне показалось, что я слышу треск жаровен и что-то похожее на волчий вой. Затем раздался барабанный бой и звук трещоток, песни потерянных душ. Содержимое сосудов вспыхнуло огнем. Занавеси пожирало пламя. А с ними и листья, устилавшие веранду. Побеги плюща, карабкающиеся по фасаду. Вспыхнули инструменты, ступки, в которых мы толкли розовые лепестки и сухие травы. Гербарии, на страницах которых застыли сушеные стебли руты, мака, тимьяна.