Нет, даже – в очи Божьи, они синéй! —Чтобы – ливень на землю сквозь небо осеннее…
В памяти бойся погибнуть моей, только в ней.Бойся – той, что без права на воскресение.
Клён
Клён, возведённый в квадрат окна, линяет,Пёстрою гривой залысиваясь втихомолку.Скоро ночь изначальностью уравняетС лучшею залою – злую твою каморку.
Хлынет тьма в комнатушку чернильной жижей,Этим в убогий куб её возводясь,Скоро не станет берлоги закатно-рыжей —Так что покажется: не было отродясь.
Мраком глухим захлебнётся постылая рухлядь:Стол да кровать; захлебнёшься и ты, дружок.Бездну вместивши, стены не смогут не рухнуть,Ибо ничто пределов не сбережёт.
Вырастут вкруг бескрайние чёрные степи,Слитые с чёрным небом в единый сплав.И пространство постигнет энную степень(Ту, что в-почёте-почивших уравнивать с теми,С теми умеет, чьи головы – громно – с плах) —
Но отторгает её пробуждения ради,Стóит рассвету взъерошиться шкурой лисьей…В кубе найдясь, ты увидишь в оконном квадратеКлён – да не столько заспанный, сколько – лысый.
«мы не в масть друг другу ни мало-мальски…»
мы не в масть друг другу ни мало-мальски:не переносишь на дух, не веришь на слово;дескать, за то, что в москве я живу – как в маске,консервируясь заживо, «она-нас»-ово.
пусть же тебе в твоей поверится вырице —как во второе пришествие, как в «на часах – шесть»,в то, что невозможно не законсервироваться,если вокруг – жесть.
Теплица
У меня на плечах – теплица, в которой – стук;Все, кому ни скажу, – хохотать, будто байками потчую.Только я-то знаю: в моей голове растутСорняки – на неровной почве, на нервной почве…
И в гранитное темя бьются ретивой Невой,Многолистно твердыню зеленью волн лаская,А порой пробиваются, как сквозь асфальт, сквозь негоЧуть заметными изумрудными волосками.
Зацветут сорняки – наступает весна в головеМного раньше, как правило, чем за её пределом;Надувается солнечным звоном теплица – в терем,Надувается – в город, выросший на Неве.
Третий
А. И. М. посвящается
Когда Иисуса хлыстали, Отец молчал:Молчал – да всем миром во всяком сыновнем волосеТак, что казалось хохочущим палачам,Будто бичами свистеть и не страшно вовсе.
Эх, насосалась крови песчаная стынь!..Эх, распахнули Сына над нею израненным!..И несчислимой жутью взошли крестыВместо звёзд в безмолвном небе Израилевом,
И, взойдя, в нём горели две тысячи лет —Так что глядеть было вязко меж рёбер и липко —Словно на мёртвую птицу, растоптанный хлебИли на поруганье святого лика.
А потом случилась осенняя ночь.В ней – электричка; она – в Ленинградской области.В тамбуре – парень: бутылка, хохот и нож;Женщина: вопль во всяком дрожащий волосе.
В тамбур – третий, который: «Ну что ж ты затеял!Слушай, оставь её! Слушай, давай по-мужски?»Зелень стекла – о темя, и сразу – темень;Сразу – молчанье: молчанье, в каком – ни зги.
Сразу – молчанье, какое есть – ненасытность,Есть – шевелящийся в рёбрах тесный клубок…Это у третьего искры из глаз посыпалисьИ из каждойвыросраспятыйБог.
Рыбонька
Сердце в грудину – обухом.Сытясь его стукачеством, яЗнаю: во мне ты – опухольЗлокачественная.
Выкричать бы недосказанное,Запертое – из Аушвица,В коем ты – метастазамиРасползаешься.
Дым из ушей: в голове, околесицей взрыдывая,Гул багровеет – прожорливый да пожаристый.Рыбонька внутричерепного безрыбия,Не умирай во мне. Не умирай, пожалуйста.
«Что-то хочу сказать тебе – да никак…»
Папе
Что-то хочу сказать тебе – да никак:слишком много было, видать, наговóрено(мною – тогда: невыверенно и не вовремя,наверняка).
Вот и молчу поневоле, ища лазейки; яв этом законе подлости – вор до секунд.Вот – не мигая – в лицо тебе: кажется, в зеркало;мысли скачут, в испанские боты обутыми.
Жаркая, влажная боль меж лопаток – будто бырежутся крылья или меня секут.
Папа! Сколько бы ни было лоску в слове,слово, как дерево, высью обязано корню.Помнишь сказки, что ты всегда перед сном – мне?..