Роман привязал Турского к балке и открыл настежь окно чердака.
— Солнце поднимется через десять минут. Нам лучше спрятаться. — обратился к Петеру хирург.
— Как скажешь. — Петер похлопал по плечу тяжело дышавшего Турского. — Wer viel gastiert, hat bald quittiert. (1) — и улыбнулся.
— Нам надо идти. — обратилась я к Богдану. — Солнечный свет единственное, что нас действительно может убить.
— Я останусь. — мотнул головой Богдан.
— Но… — я было запротестовала, но поджав губу, поняла, что не имею права спорить с Ивановым.
— Я прослежу, чтобы от этого урода ничего не осталось. — майор кивнул своим словам.
— Ты же умрешь. — еле слышно отозвалась я.
— Я уже умер. — спокойно ответил Богдан и посмотрел на меня глазами полными печали и отчаяния.
Я молча встала рядом с майором, взяла его за руку.
— Иди. — смиренно сказал Иванов и поцеловал меня в губы. — Все хорошо. У тебя будет все хорошо.
Ветер, что ворвался сквозь открытое окно, теребил мои кудри, холодил оголенные бедра и лысый висок головы. Я слышала, как Петер скомандовал моему псу забраться в шкаф для одежды. Затем щелчок потайного отсека под полом.
— Анна спускайся. — крикнул мне Петер.
— Сейчас. — ответила я германцу и еще сильнее вцепилась в руку Богдана.
Мы оба обратили свой взор в сторону окна. За распахнутыми старыми чердачным рамами, город медленно просыпался, прозрачный, еще не раскаленный дневным зноем. Крыши домов, черепичные и шиферные, тонули в сизой дымке, но первые лучи солнца уже золотили верхушки труб и телевизионные антенны.
На востоке небо стало переливаться — от темно-лилового к нежно-розовому, затем к охристо-желтому. Облака, будто растопленные краски, медленно и неспешно плыли в вышине. Где-то вдали, за линией горизонта, уже был виден узкий серп солнца, слепящий, но еще не жгучий.
Мои веки стали наливаться свинцом. Я чуть покачнулась и снова услышала у себя внутри рычание моего “зверя” — “Беги! Прячься!”
Тени — черные, резкие — тянулись от заборов, деревьев, водосточных труб, будто пытались удержать последние мгновения ночи. Где-то далеко был слышен гул мусоровоза и одинокий гудок поезда.
Турский заерзал на месте и испуганно смотрел в раскрытое окно.
Первый луч солнца ударил в пыльные доски пола. Я отступила в тень. Яркая желтая линия разрасталась, все ближе и ближе подползая к ногам сектанта. Турский закричал. Богдан сжал его за горло и подавил истошный вопль сектанта, надавив на трясущийся кадык.
Чердак наполнялся теплым, живым светом.
— Богдан… Я… — я медленно пятилась вместе с исчезающей тенью — Нам, надо…
— Уходи. — скомандовал майор, сильнее смыкая пальцы на дергающемся горле Турского.
Я забилась в самый темный угол. Турский извивался, брыкался и хрипел. Богдан щурился и что есть силы терпел боль от ярких лучей.
Секунда и тело Турского вспыхнуло. Богдан продолжал сжимать умирающего бессмертного. Руки майора покрылись волдырями и ожогами. Он тихо застонал.
— Нет. — крикнула я и бросилась на Богдана. Сбила его с ног. Оттащила в тень. Майор вырывался из моих рук, упрямо пытаясь выбраться на свет. Кожа на его руках лопалась, кровоточила, оставляя горячие бурые пятна на моем теле.
На секунду я бросила взгляд на привязанного сектанта. Тот уже мало походил на человека. Обугленная масса, что еще пыталась освободиться от веревок и убежать, в момент рассыпалась на миллиарды крохотных частичек пепла. Вампир сгорел, умер навсегда.
Я крепко прижимала Богдана к груди и пятилась на лестницу. Закрыла дверь ногой, сильнее сжала майора, поцеловала его макушку обгоревших черных волос.
— Не сегодня, — прошептала я Богдану. — только не сегодня.
Иванов ревел на моей груди словно ребенок. Я знала, что он оплакивал свою смертную жизнь.
(1) Кто много пировал, скоро поплатился.
Глава 32
Две ночи Богдан слонялся по дому Романа словно приведение, напоминая лишь блеклую тень самого себя прежнего. Он не принимал участия в наших с Романом разговорах, не смотрел телевизор, не читал книг. Ему был безразличен “ритуал” сожжения дневника Романа в заброшенном палисаднике клиники, он не отвечал на звонки коллег и начальства. Громкие рассказы Петера о том, как его домна в крематории еле справилась с телами близкого круга Турского не будили в нем никакого интереса. Богдан словно перестал существовать. Я понимала Иванова, я сама через это проходила. Десять лет своей бессмертной жизни, после смерти Ивана, я не жила, я существовала, пока не попала в лепрозорий к умирающему Роману и вновь не обрела вкус к жизни, пусть и в компании своего палача.