Я жалась в углу своей темницы, не надеясь уже увидеть своего любимого, пройтись с ним по узким улочкам, отстукивая маленькими каблучками туфель по брусчатке, полакомится имбирным печеньем и пить привезенное из колоний какао в уличном кафе. Я не могла пошевелиться после очередного дознания. Мои ступни были обезображены. Пальцы на ногах были сломаны, лодыжки распухли и посинели. Я смотрела на полоску света на стене и молилась. Но не за себя, я уже смирилась с тем, что больше не увижу голубого неба над головой, я знала, что грязные, влажные стены темницы станут моим последним домом. Что я могла попросить для себя у Господа? Лишь быстрой смерти. Но я отчаянно молилась за своего охотника. Иван уже несколько месяцев был прикован к кровати. Этот страшный диагноз — чахотка. Даже когда мои голосовые связки сожгли горячим маслом, я мысленно обращалась к Богу и просила его дать Ивану жить, избавить его от страшной напасти.
— Анна. — услышала я возле решеток камеры голос.
Я повернулась и встретилась глазами с Якубом. Он отвел взгляд и приложил платок ко рту. Известному доктору, порядочному и уважаемому гражданину, отцу троих детей было неприятно на меня смотреть. Перед ним сидела лишь тень той Анны, которую он любил, которой он покровительствовал, которой он обещал достойную жизнь с достойным человеком. Якуб готов был пойти на все, лишь бы я стала его, бросила своего больного охотника и отправилась бы с ним в Цюрих или Париж. Я отвечала отказом на все его ухаживания. Но Якуб не сдавался. Он отправлял мне цветы, шоколад, дарил украшения и платья. Иван был слишком слаб, чтобы отвадить от меня настырного ухажера. Сейчас же Якуб смотрел на меня с отвращением. От его когда-то желанной Анны не осталось ничего, что его так привлекало. Когда-то пухлые губы были искусаны до крови, голубые глаза потеряли в цвете от пролитых слез, прямой нос был сломан дознавателем, распух и искривился на бок, желанное тело — покрыто синяками, ожогами и порезами. Якуб взглянул на мои истерзанные ноги. Те самые ступни, которые он воспевал в любовных, безответных письмах, те самые лодыжки, от которых он сходил с ума, были искалечены.
— Анна, — вздохнул Якуб. — сегодня будет суд. Я пришел попросить у тебя прощения. Дьявол попутал меня, это он велел мне оговорить тебя. Я исповедовался все эти месяцы, каждый день, я молился за тебя. Но Роман, твой дознаватель, он непреклонен. Зачем ты подписала признание, Анна?
Я пошевелилась, кандалы на руках загрохотали в тишине. Я попыталась ответить Якубу, но вместо слов, я могла лишь хрипеть.
— Ох, Анна. Если бы я мог вернуть время вспять, если бы я мог исправить свою ошибку. Я бы никогда не польстился на тебя, ты бы осталась лишь сладостью воспоминаний о прекрасной незнакомке, о недоступной жене пациента, о славянской чаровнице. Но я был слаб. Анна, Господь знает, что я был слаб. Я подался твоему холодному, зимнему очарованию. Но ты сама принимала мои подарки. Ты могла отправить все с посыльным назад. Я бы понял, что ты решительно мне отказываешь. Что ты не даешь мне никакую надежду. Ты сводила меня с ума своим молчанием, своей какой-то странной любовью к глубоко больному Ивану. Я хотел, чтобы ты любила меня так же, как его! Разве это грешно?! Но уже поздно что-то изменить. Видимо такова воля Божья. Ты оговорила себя, ты созналась в колдовстве. Теперь уже даже мое слово в суде не имеет значения.
Я слушала Якуба молча, тихо шевеля израненными губами. Я мысленно просила Якуба отставить меня одну, не досаждать своими причитаниями и оправданиями. Все было кончено. Для меня. Сегодня мне огласят приговор и пытки, многодневные, ежедневные истязания закончатся.
Якуб подошел вплотную к толстой решетке. От него пахло тальком и гвоздиками. Его лицо, бледное, испещренное глубокими морщинами, за месяцы моего заточения стало совсем белым. Он похудел и осунулся, будто сделался меньше ростом. Когда-то солидный доктор, что лечил Ивана от чахотки, от медленного и мучительного увядания, сам теперь был похож на своих пациентов.
Как я была когда-то благодарна Якубу за то, что он взялся за лечение моего охотника, за то, что Якуб сам поил Ивана настоями из наперстянки, болиголовы, красавки и опия. Я поддерживала Якуба, когда он прописал Ивану долгие прогулки на свежем горном воздухе и следил за тем, что бы его предписания исполнялись сиделками. Если бы я тогда знала, что Якуб заботился об Иване лишь для того, чтобы чаще видеться со мной. Якуб старался быть со мной, вести долгие беседы, держа меня, безутешную, за руку. Он обещал избавить мою кожу от старого некрасивого шрама на ладони. Обещал взять на себя расходы будущих похорон Ивана. Он повторял мне, что я должна смирится с неизбежным и строить планы на будущее уже сейчас, ведь я, в отличии от своего охотника, должна прожить еще много долгих и счастливых лет. Якуб клялся, что уйдет от жены, возьмет мое содержание на себя, и если Бог будет милостив, то я рожу ему сына. Этот, одержимой своей страстью, человек когда-то казался мне достойный доктором. Как глупа и наивна я была. Когда ухаживания Якуба стали неприлично навязчивыми, я, ничего не объяснив уже прикованному к кровати Ивану, забрала его из госпиталя и отправила в горную деревню. Я потратила последние деньги своего загрызенного псом мужа на полный пансион для Ивана. Сама же осталась в городе, чтобы закрыть пушную лавку, расплатиться с кредиторами и найти повитуху, ведь я знала, что уже несколько месяцев ношу под сердцем нашего с Иваном ребенка.