— Но мерзкий режиссер сказал, что это их знак… — протянула я.
— И он же сам сказал, что с ним связались через даркнет. То есть он не мог быть полностью уверен в том, что послушники и его заказчики — это одни и те же люди.
Я молча выхватила из рук Петера телефон и посмотрела на синий знак бесконечности. Потом перевернула экран — вот они песочные часы.
— Ты чувствуешь? — прервал тишину Петер.
— Чувствую что?
— Напряжение между нами. — рассмеялся Петер и тут же, не давая мне ответить продолжил. — Рассвет. Пора прятаться. — германец поднялся с ковра, протянул мне руку, помог мне встать. — Пойдем.
— А как же Вадик?
— Ничего с ним за день не случиться.
Петер повел меня к ванной комнате, открыл небольшой проем, спрятанный за душевой. С виду, можно было подумать, что это облицованная плиткой несущая колонна. Но то было тайное место для анабиоза, полностью изолированное от солнечных лучей. Петер вошел первым и втянулся, я последовала за ним, прижалась лицом к груди германца. Он закрыл потайной люк и медленно дышал мне в темечко.
— Если я буду брыкаться не обессудь. Вечно сниться одно и то же. — тихо сказал Петер.
— Что именно?
— Ах… — выдохнул блондин. — Поле боя, грязь и слепящий снег, размотанные кишки, торчащие из моего живота. Красноармеец, бегущий в атаку с автоматом наизготове. Его взгляд, холодный. Он смотрит на мои предсмертные муки и идет дальше, гнать со своей земли фашистов. Роман в полевой врачебной форме бежит следом за ним. Я кричу на своем родном языке — “помоги, помоги”. Роман склоняется надо мной и говорит: “Посмотрим получится ли сейчас”. А потом, теплое запястье у губ, металлический вкус на языке. И я просыпаюсь. Один и тот же сон. И главное, эти муки, предсмертная агония. Я чувствую ее, я проживаю ее каждый день.
Я покрепче прижалась к Петеру и закрыла глаза:
— Не переживай, это всего лишь вспоминания давно ушедших дней.
Глава 14
Извозчик осторожно постучал в дверь плотно зашторенной кареты. Красный бархат отозвался вибрацией, шевельнулся. Я отодвинула ткань от окна и взглянула на закутанного в дубленую кожу мужчину с обветренным красным лицом и карими глазами. Он заговорил по — французски, но осекся через слово и тут же перешел на немецкий:
— Фрау, мы прибыли.
Я дождалась, когда извозчик откроет передо мной дверь и подставит ступеньку, чтобы я смогла спуститься на белый снег.
На встречу из гостевого дома выбежала мадам в заляпанном желтыми пятнами фартуке, а за ней неспешно шел немолодой двухметровый толстяк с бычьей шеей и красными от мороза оттопыренными ушами.
Я накинула поглубже капюшон шерстяного плаща, подбитого мехом и указала толстяку на дорожные сундуки, закрепленные, позади кареты, кожаными ремнями.
Извозчик попрощался со мной и стал распрягать разгоряченных лошадей с розовыми раздутыми ноздрями. Мадам взяла меня под локоть и защебетала на французском приветствие, представилась именем Клеманс, быстро рассказала про распорядок жизни в гостевом доме и поинтересовалась на сколько дней я хочу забронировать комнату. Я ответила, что буду жить здесь неделю, Клеманс закивала и назвала полную стоимость моего постоя.
Мадам не знала меня в лицо, все дела до своей физической смерти с владелицей гостевого дома в Альпах, в который я отправила больного чахоткой Ивана, я вела через переписку, а после казни я сменила имя и обзавелась большими деньгами, раньше принадлежавшими семье Якуба.
Меня не терзала совесть за воровство, ведь Якуб получил по заслугам — оговорив меня, он подписал, сам того не зная, себе и своей семье смертный приговор, который привел в исполнение пробудившийся "зверь" внутри меня в ночь моей казни.
Якуб тянул за монашескую шерстяную рясу, впивался пальцами в колючую ткань, когда я пила его кровь, сжимая его плечи до хруста костей. Его жена и маленькие дети тихо спали в своей части дома, когда я, пьяная от эйфории кровавого пиршества, вошла в их комнату. Малюток я просто удушила, словно маленьких птенчиков, с женой же пришлось повозиться. Она проснулась. То ли ее материнское сердце почуяло неладное, то ли крики утренних фонарщиков ее разбудили, но женщина открыла глаза, изошлась воплем, увидев меня, склонившуюся над крохотной кроваткой самого младшего из сыновей Якуба. “Зверь” внутри меня действовал молниеносно: прижал несчастную к стенке, её ночное платье спустилось с плеч. Полуголая, она отчаянно отпихивала мои, сомкнувшиеся на ее горле, руки и стремилась не убежать, нет, а проверить своих детей. Я сломала её трахею, она хрипела, но продолжала биться. Я занесла кулак над её головой и обрушила на нее всю свою “звериную” силу. Женщина дёрнулась, пытаясь схватиться за голову, я вонзила зубы в её оголенную грудь и прогрызла плоть до самой грудины и ребер. Покончив с семьей Якуба, я почувствовала усталость. Мои ноги и руки будто налило свинцом. Обессиленная, я рухнула на ещё теплую кровать женщины и накрылась с головой толстым шерстяным одеялом. Так я впервые впала в анабиоз первого рассвета своей бессмертной жизни.