- Да мало ли я что тебе врал? Ох господи! Ну?
- В ту, говорит, самую ванну, из которой сбежала моя венчаная жена...
- Своя сбежала, так он чужую поймал... От дураков всегда жены бегают. Ну погоди, подлец, я тебе покажу ванну, ты у меня белугой завоешь! Напрочь разорю, в землю вколочу и ногой растопчу! - яростно гремел Доменов. - И ты поскакала?
- Да что ты, миленок! Я еще с ума не спятила... Сказала, что пойду переоденусь. Вошла и на ключ заперлась...
- Стучались поди?
- А то нет? Целый час за дверью скребышились, умоляли... А я разделась да баиньки...
- Ой, врешь? - видя лукаво прищуренные глазки жены, грозился Авдей кулаком с рубиновым на большом пальце перстнем.
- Значит, не веришь?
- Убей, не верю! Усы готов себе изжевать, сердце вырвать... признался Доменов.
- Хорошо, миленок... Вот уеду назад - и пропадай ты тут со своей родней!
Олимпиада вскочила, сбросила с плеча его волосатую руку и стала торопливо закутывать голову в дорогой оренбургский платок, распахнув полы боярской шубы, заправила под высокую грудь роскошные кисти шали.
Авдей молча следил за ее красивым, разъяренным от незаслуженной обиды лицом, полыхавшим нежным, молодым румянцем.
- Ой будя, Оленушка! - не выдержал Авдей. - Вот тебе целый домище, живи и наслаждайся, а меня, балбеса, прости и люби. Я тут без тебя знаешь каких делов натворил...
- А что за такие дела? - насторожившись, спросила она. - Говори, что еще натворил?
Олимпиада грозно выпрямилась. Заметив это, Авдей заговорил поспешно и радостно.
- Ты помнишь, Лапушок, когда мы с тобой были в Питере, я тебе подарил сто акций?
- Это такие зелененькие бумажки?
- Во, во, они самые! Ты еще выбранила меня за то, что спьяну двадцать пять тыщ рублев истратил...
- Еще бы не помнить. Хотел все полсотни отвалить, хорошо, что удержала.
- Вот и напрасно, мамочка. Ты знаешь, сколько сейчас стоят эти бумажки? Почти миллион рублей, поняла?
- Ой ли! С чего бы это? - У Олимпиады затряслись руки.
- А с того, что подпрыгнули неслыханно. Золото сотнями пудов снимают. Потому что в "Ленском товариществе" у дела стоят англичане со своими капиталами, да разбойник Кешка Белозеров - хозяева, не Ивашке Степанову чета! Думаешь, я тогда тебя послушал? Шалишь! - зарокотал Авдей. - Я тогда через маклера втихомолочку еще несколько таких пачечков приобрел... Дай-ка, лапочка, я с тебя шубу сниму.
Но Олимпиада слушала плохо. В голове золотым гвоздиком засел неожиданно приобретенный миллион. Очнулась от этого наваждения, уже когда сидела на диване, без шубы. Оттолкнула мужа, потребовала, чтобы подали закуску и вина.
- Все будет, ангел, все! Только знаешь, я не пью. Вот истинный крест, бросил!
- Ничего, со мной выпьешь...
- Уж разве только с тобой, а так-то сгори и вспыхни...
ГЛАВА ПЯТАЯ
В эту осень долго стояло ноябрьское чернотропье. Застывшая, смешанная с глиной земля гулко звенела. Петр Николаевич Лигостаев вместе с сыном Гаврилой нанялись возить на прииск камень и лес из прибрежного тугая. Промерзлая дорога была очень тяжелой. На крутых шиханских изволоках часто ломались дышла, рвались постромки. Ворочать каменные глыбы и сырой лес было трудно, а заработки не велики. Каждая копейка у Лигостаевых была на учете. Анна Степановна давно уже не вставала с постели, а Гаврюшке подходила пора уходить на действительную службу. Нужно было готовить полную казачью справу. На очередной лагерный сбор Гаврюшка ездил в старом отцовском обмундировании. Сверстники не раз посмеивались над его побитым молью мундиром и потрепанной шинелью. Когда речь заходила об этом, сын набычивал перед отцом шею и молчал. За последний год он еще заметнее подрос и возмужал.
После отъезда Маринки в Сибирь о ней совсем перестали вспоминать. Это была мучительная, запретная тема, тем более что Анна Степановна хотя и лежала в тяжелом параличе, но все слышала и понимала. Напоминал о Маринке лишь один конь Ястреб, приведенный Тулегеном из аула, великолепное призовое седло с ярко расшитым вальтрапом да старые, истрепанные, кое-где заштопанные Гаврюшкины брюки, в которых совсем недавно так беззаботно и радостно скакала она по привольной ковыльной степи.
Сегодня по дороге на прииск у Лигостаевых сломалось ярмо.
- Тут никакой сбруи не напасешься, скотину надорвешь, - распрягая волов, ворчал Гаврюшка.
- Не только скотину. У меня даже хребет трещит. - Присаживаясь на растопыренное осью ветловое дышло, Петр Николаевич достал кисет.
Разналыжив* круторогих, рыжей масти быков, Гаврюшка пустил их на густую, подернутую инеем отаву и скрылся за кустом, чтобы выкурить свою, заранее скрученную цигарку.
_______________
* Н а л ы г и - ремни на рогах.
- Да кури уж тут, чего там прятаться! - поглаживая поникшие усы, в которые заметно вкрапились седые волосы, остановил его отец. Он был мягок и добродушен. Сын открыто задымил за кустом, но не вышел и не откликнулся. Разговор продолжался на расстоянии четырех-пяти шагов.
- Рад бы не чертоломить, да нужда заставляет, - продолжал Петр Николаевич.
- Да вроде и нет у нас особой нужды, - ответил Гаврюшка.
- Эко сказанул! Ты как будто и на службу не собираешься?
- Да уж как-нибудь обойдусь, - с прежней беспечностью ответил сын.
- Экипировку новую просишь? Две шинели, два мундира покупать надо, а деньги где?
- От продажи коня остались же? - возразил Гаврила.
В прошлом году на полученные из казны экипировочные деньги Лигостаевы купили на ярмарке рослого, породистого жеребчика, но не успели в свое время кастрировать его. Однажды весной жеребец сорвался с привязи, выскочил со двора и в драке с полубояровскими косячными был сильно побит. Пьяница коновал сделал ему операцию, но неудачно. Жеребец заболел и недужил почти все лето. Возились с ним долго, но так и не вылечили. Пришлось продать с убытком.
Петр Николаевич, понимая, куда клонит сын, напряженно молчал. Сумрак над тугаем стал темнее и гуще, а серые осенние тучи спустились еще ниже.
- А коня?.. О коне ты думаешь? - затаптывая в измятой траве дымящийся окурок, нарушил молчание Петр Николаевич.
- А чего мне теперь о коне думать? - в свою очередь спросил Гаврюшка.
- На чем же ты царю-батюшке службу служить пойдешь? - Отец приподнялся и снова присел. Под тяжестью его высокой и сильной фигуры дышло жалобно заскрипело.
- На Ястребе пойду. Этого небось не забракуют, - выходя из-за куста, ответил сын.