Ближайшую ко мне бумажную кучу составлял различный официальный мусор: пресс-релизы, распечатки телеграфных сообщений. Те, что попались мне на глаза, относились либо к ООН, либо к одной из трех основных организаций бланков. Во второй куче были собраны практически не поддающиеся расшифровке документы на французском, в которых я в конце концов смог опознать рабочие рапорты либертинских офицеров и тайных агентов.
— Вы ведь можете извлечь из этого некоторый смысл, не так ли? — В дверях стоял Абален.
На протяжении нескольких секунд я смотрел ему прямо в глаза, затем вновь повернулся к рапортам.
— Какого рода смысл вы хотите, чтобы я извлек?
— Вы будете делать ту же работу, которую описывали мне, когда вас только что, э-э… мобилизовали. Мне требуется информация, заключенная, как я подозреваю, во всех этих рапортах и пресс-релизах. От вас требуется, используя свое умение, вытащить эту информацию на поверхность. — Сержант улыбнулся мне — ободряюще, как он, без сомнения, полагал. Наверное, раньше он был каким-нибудь консультантом по вопросам управления, прежде чем решил, что революция может предоставить больше возможностей иметь людей во все дыры.
— Вы будете работать здесь и присылать мне информацию, как только у вас наберется что-нибудь стоящее. В вашем распоряжении электронный блокнот и ноутбук, они находятся в правом верхнем ящике стола. Они подключены к световоду, выходящему непосредственно в защищенную папку на моем рабочем столе. К сожалению, доступ вовне вам предоставлен не будет, но об этом не беспокойтесь: я позабочусь, чтобы у вас была вся информация, необходимая вам для работы.
«Этой информации мне более чем достаточно», — подумал я про себя.
— Должен признаться, я не понимаю эту революцию.
— Чего здесь не понимать? — Абален предложил мне «Марли»; я был несколько удивлен таким жестом с его стороны, и еще более удивлен, осознав, что отрицательно качаю головой. — Мы ведь, собственно, не революционеры; вы и сами это знаете. Мы пытаемся восстановить славу французской культуры — в каком-то смысле это скорее делает нас консерваторами.
«Полагаю, более правильным термином здесь было бы „реакционеры”», — подумал я.
— Что, без сомнения, объясняет, почему столь многие ваши лозунги так похожи на рекламу закусочных, — сказал я, показывая ему один из листков. — «Франция и ты: вам по пути!»
— Философия закусочных в своей основе французская, — возразил Абален. — Это философия крестьян, а не какая-нибудь там разукрашенная буржуазная haute cuisine[39]. Это все равно что эпоксидная плитка, к которой вы и подобные вам «Старожилы Пари» так пренебрежительно относитесь — она полностью соответствует научному рационализму подлинной революции.
Абален говорил на живом, беглом французском. На прошлой неделе он поймал меня на том, что я слишком внимательно слушаю один из его телефонных разговоров, и без предупреждения окатил меня ураганным огнем французской речи. Увидев по выражению моего лица, что я несомненно все понял, он удовлетворенно кивнул и вернулся к своему разговору, словно ничего другого и не ожидал.
— Если ею не выкладывать Диснея, — возразил я.
— Что ж, в таком случае это культурный империализм, — сказал Абален. Он мог бы понравиться мне, если бы при этом улыбнулся или хоть чем-нибудь показал, что у него есть чувство юмора. Но он был убийственно серьезен, и я еще больше ненавидел его за это.
— И какую же роль играете во всем этом вы? — спросил я. — Вы какой-нибудь тайный агент?
— Совершенно ничего похожего, monsieur Розен. А если бы и был, я, разумеется, не сказал бы вам об этом, — он выдул струйку дыма мимо моего левого уха; я ощутил запах горящего мусора. — Я всего лишь слуга Коммуны, — продолжал он. — Я делаю все что могу, чтобы вывести Францию обратно к солнечному свету научного рационализма. Прошу вас, имейте в виду, что мы все очень признательны вам за ту помощь, которую вы нам оказываете.