Юбки темным вихрем обвивали ее ноги, пока мы летели, спускаясь все ниже и ниже, мимо окон, мимо стен… И вот наконец моим ногам удалось коснуться мягкой земли.
– О Господи Боже, ведь это та луговина, взгляни! – воскликнул я. – Я вижу ее так ясно в свете восходящей луны, такой она является мне в сновидениях.
Внезапная нежность охватила меня целиком. Я обнял ее обеими руками, мои пальцы погрузились в ее волнистые волосы. Казалось, весь мир раскачивается вокруг меня, а сам я остановился навеки в этом танце с нею и легкий ароматный ветерок из рощи поет для нас, как если бы мы были связаны друг с другом навечно.
– Ничто никогда не разлучит нас, Витторио, – проговорила она. Она оторвалась от меня. Она побежала впереди меня.
– Нет, подожди, Урсула, постой! – кричал я. Я бросился за ней, но трава и ирисы превратились здесь в слишком высокие густые заросли. Это уже не столь походило на мои сновидения, но вдруг все вокруг словно ожило, до меня донесся запах зелени дикой природы, а деревья в лесных чащах нежно шелестели ветвями на душистом ветру.
Я упал наземь, опустошенный, и цветы подняли головки по обе стороны от меня. Я позволил красным ирисам смотреть сверху на свое устремленное в небо лицо.
Она опустилась на колени передо мной.
– Он простит меня, Витторио, – сказала она. – Он простит все в своем бесконечном милосердии.
– О да, любовь моя, мое счастье, моя прекрасная любовь, моя спасительница, Он простит.
Крошечное распятие крутилось возле моей шеи.
– Но ты должен сделать это ради меня, ты, позволивший мне жить, ты, спасший меня и заснувший, полностью доверившись мне, у изножия моей могилы, ты должен сделать это…
– Что именно, моя любимая? – спросил я. – Только скажи, и я все исполню.
– Помолившись сначала, чтобы Бог придал тебе силы, а затем, воззвав к своему человеческому телу, к своему чистому, здоровому и крещеному телу, ты должен забрать из меня столько дьявольской крови, сколько сможешь, ты должен вытянуть ее из меня, и так ты сможешь освободить мою душу от этого заклятия; она извергается из тебя рвотными массами, как то снадобье, которым поили в монастыре, которое не принесло тебе никакого вреда. Сделаешь ли ты это ради меня?
Я вспомнил о тошноте, о рвоте, струями вырывавшейся у меня изо рта в монастыре. Я вспомнил свою ужасающую невнятную речь и нахлынувшее безрассудство.
– Ради меня, сделай это, – умоляла она.
Она легла лицом ко мне, и я услышал, как сердце билось у нее в груди, словно птица в силке, и мне слышно было, как сильно стучит и мое собственное сердце, – никогда еще в жизни я не испытывал столь упоительной слабости. Я ощутил, как сгибаются мои пальцы. На мгновение мне почудилось, будто они покоились на твердых камнях на этой луговине, будто тыльные стороны обеих рук отыскали твердые камешки, но тут я снова ощутил, что прикасаюсь к сломленным стеблям красных и белых ирисов. Она приподняла голову.
– Во имя Господа, – сказал я, – ради твоего спасения я должен принять от тебя любой яд; я высосу эту кровь, словно из пагубной раны, как если бы тебя разъедала проказа. Дай мне ее, позволь вытянуть из тебя дьявольские соки.
Ее лицо, склонившееся надо мной, было совершенно спокойно, такое маленькое, изящное, такое бледное.
– Будь смелым, любовь моя, будь смелым, ибо сначала мне нужно освободить место для новой крови.
Она примостилась у моей шеи, и в мою плоть впились ее острые зубки.
– Крепись, осталось совсем немного.
– Еще немного? – прошептал я. – Еще немного. Ах, Урсула, взгляни вверх, взгляни на небеса и на ад в этом небе, ибо и сияющие звезды, и раскаленные котлы с кипящей смолой – все это подвешивают там ангелы.
Но язык мой напрягся, и лишь бессвязные звуки эхом отдавались в ушах. Я погрузился в кромешную темноту, а когда поднял руку, мне показалось, что золотая сетка накрыла ее, и я смог увидеть где-то далеко-далеко запутавшиеся в ней пальцы.
Луг вдруг осветили солнечные лучи. Мне захотелось вырваться, сесть, рассказать ей:
– Взгляни, вышло солнце, а ты не почувствовала ни малейшего вреда, моя драгоценная девочка.
Но нескончаемыми волнами меня пронизывала божественная, потрясающая радость, она разрывала меня, вздымалась из моих чресл, эта бесконечная, великолепная радость.
Когда ее губы соскользнули с моей шеи, у меня возникло ощущение, будто ее душа овладела всеми членами моего тела, воцарилась во всех моих органах, которые одновременно принадлежали и взрослому мужчине, и ребенку.
– Ох, любовь моя, мой дорогой, не останавливайся. – Солнце отплясывало, словно сбившись с толку, в ветвях каштановых деревьев. Она открыла рот, и из него струями хлынула кровь, словно откуда-то из глубины меня настиг этот кровавый поцелуй. – Прими ее от меня, Витторио.
– Все твои прегрешения вошли в меня, мое божественное дитя, – сказал я. – О Господи, помоги мне. Яви свою милость. Мастема…
Но вырвавшееся слово оказалось совершенно неразборчивым. Рот наполнился кровью, и это было отнюдь не то зелье – вовсе не смесь каких-то растворов, как зелье в монастыре, – это была та самая обжигающая, волнующая сладость, которой впервые она одарила меня, коснувшись своим самым нежным и ошеломляющим поцелуем. Только на этот раз она хлынула в меня неудержимой струей.
Ее руки оказались подо мной. Они подняли меня. Казалось, кровь не различает вен внутри моего тела, она залила даже мои конечности, плечи и грудь, утопила в себе и оздоровила даже само мое сердце. Я неотрывно смотрел на мелькающее, забавляющееся солнце, ощущал ослепляющее и ласковое прикосновение ее волос к глазам, но продолжал вглядываться сквозь золотистые пряди. Дыхание мое стало прерывистым.
Кровь хлынула вниз, потекла по ногам и заполнила их до самых пальцев. Тело мое наполнилось новыми силами. Мой член неутомимо вонзался в нее, и снова я ощутил ее почти неуловимую тяжесть, ее гибкие руки, крепко охватившие меня, притягивающие меня к себе, скрестившиеся подо мной, ее губы, впивавшиеся в мои.
Глаза мои напряглись, расширились. Их наполнил солнечный свет, а затем веки сомкнулись. Несмотря на это, зрение мое невероятно обострилось, а сердцебиение отдавалось гулким эхом, как если бы мы уже оказались не на пустынном лугу, и звуки, исходящие из моего вновь возродившегося, преображенного тела, столь переполнившегося ее кровью, отражались теперь от каких-то каменных стен!
Луг пропал, а быть может, его никогда и не было. Над нами в прямоугольнике сгустились сумерки. Я лежал в склепе.
Я поднялся, сбросив ее с себя, и она вскрикнула от боли. Я вскочил на ноги и уставился на свои бледные руки, распростертые передо мной.
Ужасающий голод ощутил я внутри – свирепый, грызущий!
Я вгляделся в темно-пурпурное зарево над собой и вскрикнул.
– Ты сделала со мной это! Превратила меня в одного из тебе подобных!
Урсула рыдала. Я повернулся в ее сторону. Она согнулась, приложив руку ко рту, и с плачем бросилась от меня прочь. Я помчался за ней. Она бегала, словно загнанная крыса, кругами по всему склепу и вскрикивала:
– Витторио, нет, нет! Витторио, не оскорбляй меня! Витторио, я сделала это ради нас обоих; Витторио, теперь мы свободны. Господи, помоги мне!
И тут она взлетела вверх, едва не задев мои распростертые руки, и поднялась в церковь над склепом.
– Проклятая ведьма, ты, маленькое чудовище, мерзкая гусеница, ты усыпила меня своими обманами, своими хитростями ты превратила меня в одного из вас, ты сделала это со мной! – Мои гневные вопли, отраженные эхом, накладывались друг на друга, пока я копошился в полной темноте, разыскивая свой меч. Затем я разбежался, чтобы набраться сил, тоже резко подскочил вверх и обнаружил, что стою на полу церкви, а она парит у алтаря, проливая сверкающие слезы.
Она отпрянула выше, к бордюру из красных цветов, едва различимых при звездном свете, проникавшем в церковь сквозь потемневшие окна.
– Нет, Витторио, не убивай меня, прошу. Не надо, – рыдала и завывала она. – Я ведь еще почти дитя, как и ты сам, прошу тебя, не надо.
В неописуемой ярости я рванулся к ней, и она поспешно отлетела подальше, в самый конец святилища. Я запустил мечом в статую Люцифера – та зашаталась и с грохотом скатилась с постамента, разбившись о мраморный пол проклятого капища.