— Ай! Ай! Моя прекрасная синьорита, — воскликнул незнакомец, удивленно глядя на нее, — возможно ли, чтобы с таких прекрасных уст слетали столь суровые слова? Неужели вас никогда не приводила в восхищение прекрасная секстина или искусная канцона?{55} Как развили наш язык, речь, всегда так легко переходящую в крестьянский говор, Петрарка{56}, Бембо, Мольца{57}, Бернардо Тассо и многие другие! А эти механические изобретения, которые сами по себе способны вызвать только удивление и удовольствие, разве не могут быть поставлены на службу человеческим гением, чтобы и их, основанных на расчетах, знании математических законов и арифметических соотношениях чисел, включить в высшую поэтическую систему, порожденную свободной фантазией? Если природа, этот величественный водопад так восхищают вас и на мгновение заполняет вашу душу восторгом, то всё, что здесь, — та же природа в ее привлекательном проявлении, но в известных условных формах и получившая высшую поэтическую свободу другим образом. Эти прямые аллеи, эти пропорциональные и постриженные кругом клумбы подобны стансам или терцинам прелестной поэмы, где слово обычной речи с той же истинной детской радостью шаловливо облекается в формы, обусловленные строгими правилами, чтобы звучать изящнее и благороднее. А фонтаны, статуи, птицы, легкомысленные амуры и строгие кипарисы, трепет и легкое опьянение в пышных кустах между миртами, лаврами и мрачными кипарисами, вон та распростертая пиния, шелест и шёпот в вершинах, смешанные с благоуханием и эхом, эти почти человеческие звуки, пение птиц, горы там вдали, яркая синева неба над нами, сладкая игра лучей, темнеющая тень — неужели человеку ещё что-то надо в этом сладостном опьянении, неужели надо завидовать Юпитеру и его божественным палатам?
— Прекрасно, — промолвила мать. — Смотри, дитя, вот ты и нашла, наконец, противника, который мог бы сломить твое упрямство и, если бы счёл нужным, смог бы поучить и тебя.
— Возможно, — заявила Виттория, — то, что я хотела бы называть природой, красотой и свободой, — слишком узкое понятие, которое снова может привести к скованности и несвободе. И все же я не хочу по чьей-то воле ломать свой характер, а должна сначала сама пережить в себе сказанное дорогим чужеземцем. Я не могу повторять то, в чем не убеждена, или подавлять свои лучшие чувства. Ни в книгах, ни в стихах я никогда не пыталась сделать это, пусть уж лучше сама буду заблуждаться, чем повторять чужие слова.
Однако незнакомец считал, что в прозе и стихах, может быть, нужно согласиться с существующими, узаконенными правилами.
— Но вы таким образом противоречите сами себе! — воскликнула Виттория. Они, наверное, спорили бы дольше, если бы их внимание не привлекли две фигуры, неожиданно возникшие рядом. Пожилая женщина в сопровождении молодого, богато одетого мужчины вышла из ближайшего кустарника. Дама была крупная и полная, мужеподобная, загорелая, на подбородке и верхней губе даже проглядывала легкая растительность. Все почтительно встали и поклонились, давая дорогу пришедшим, направлявшимся к замку. Когда они удалились, незнакомец спросил:
— Кто эта дама, похожая на сильного пожилого мужчину?
— Нынешняя владелица виллы д’Эсте, — ответил Капорале, — знаменитая Маргарита Пармская{58}, дочь великого императора Карла V.
— Возможно ли, — воскликнул незнакомец, всплеснув руками, — что я именно здесь удостоился такого зрелища? Этот живой памятник старых событий, этот монумент великих времен, эта свободная сильная женщина прошла сейчас мимо меня, как портрет Фидия или Лисиппа{59}. Едва очнувшись от сна поэзии и искусства, я вдруг оказываюсь в чудесной старинной легенде, и мне не хватает духа, чтобы прийти в себя. Она, бедная, почти ребенком обрученная из политических соображений с жестоким, страшным Медичи, герцогом Флорентийским Александром, ставшая свидетельницей его убийства (с тех пор прошло ровно сорок лет), снова была выдана замуж и потом послана братом регентшей в Нидерланды, где, как настоящая королева, показала себя умной, сильной и великой в самых трудных ситуациях, образец благородства — полная противоположность великой Елизавете Английской{60}, пока не вынуждена была уступить неверной политике, коварству и кровожадности герцога Альбы{61}. Чего она только не видела, не пережила, не узнала! Она знает цену свету, князьям, противоречия и слабости людей, горе и счастье!