Нападение и схватка были столь стремительны, что Митрофан за это время даже с места не сдвинулся. Впрочем, может, монашек нарочно так поступил, чтобы под ногами не путаться и не мешать?..
Разбойник, которому досталось дубиной в спину, лежал ничком и хрипло стонал. Но как только я попытался перевернуть его на спину, мужик взвыл таким дурным голосом, что я оставил его в покое. Похоже, сила удара, даже на излете, была настолько сильна, что перебила бедняге хребет. В общем, не жилец. В третьем тысячелетии, с продвинутой медициной, и то его ждала растительная жизнь. В лучшем случае инвалидное кресло. Так это там. А здесь… Хоть и не заслуживает тать милосердия, по уму его надо бы оставить подыхать долго и в мучениях, на радость хищникам, но я же не они. Окажу снисхождение…
Учитывая возросшую силу, я взял раненого за голову и крутанул, как в кино показывали. Хрустнуло. Разбойник дернул конечностям, засучил ногами и смиренно притих.
— Прими, Господи, души усопших рабов твоих… — громко произнес очнувшийся Митрофан.
— Аминь, — согласился я.
Есть Бог или нет, вопрос спорный и по сей день окончательно не проясненный. Но лучше б был. И, соответственно, воздавал. Неотвратимо и наглядно. Очень бы способствовало… В плане воспитания из очередной обезьяны хоть какого-то подобия человека.
«Последний герой», проверявший мою голову на крепость, по-прежнему пребывал в нокауте. Но дышал. Это радовало… Поскольку, проведя беглый осмотр поляны, я обнаружил еще две котомки, наполовину заполненные теми же ужасными трофеями. И мое желание повидать Людоеда возросло в геометрической прогрессии.
Подбросив пару сучьев потолще в костер, я связал по рукам и ногам единственного пленника и присел рядом с молящимся монашком.
— Полно тебе, Митрофан… Не переусердствуй. Пустые были людишки. Совсем негодящие. Ад по ним возрадуется.
— Господь милосерден.
— Не спорю… Темна вода во облацех. Только и ты у него права судить не отбирай. Захочет, помилует. А нет — не нашего ума дело.
— Я?! У Господа?! — изумился монашек, так что даже перекреститься забыл.
— А то? Разве своими молитвами ты не подсказываешь Создателю, как он должен поступать? Сообразно твоему мнению.
Посмотреть на молебен под таким углом Митрофану явно не приходило в голову. И пока он опять не впал в прострацию, я уточнил:
— Ты и в самом деле не знаешь, как потайную гать найти?
Погруженный в осмысление подброшенной мною идеи, монашек только головою мотнул.
— Жаль… А то отпустили бы разбойника с миром… Кстати, а тебя совсем мой рост не смущает?
— Рост? — переспросил тот. — Нет, ваша милость. Но я же говорил, что к ночи почти слепну. Вот солнце взойдет, тогда и погляжу внимательнее.
Черт! Он действительно говорил, а я совсем упустил из виду. Но тогда… Может, я разозлился и, соответственно, видоизменился не после того, как разбойничьи трофеи увидел, а раньше? М-да, представляю себе лица бывших друзей, если б «их светлость» прямо у них на глазах в великана оборотилась… Наверняка сразу о разыскиваемом Белозерским князем людоеде вспомнили бы. Впрочем, чего гадать. Колобок все равно ушел, и возвращаться не собирается…
— Он очнулся… — вырвал меня из раздумий Митрофан.
Я взглянул на неподвижного разбойника и переспросил:
— Уверен?
— Конечно, ваша милость… Он же не знает, что с незрячим дело имеет. Замер. Но я-то слышу, что притворяется. Дыхание изменилось. Раньше безмятежное было, а теперь страх в нем чувствуется.
— Боится, значит, — я похрустел костяшками, разминая пальцы, как хирург перед операцией. — Это хорошо. Проще будет язык развязать. А уж вопросов у меня к нему накопилось воз и тележка…
— Не губите, ваша милость! — взмолился душегуб, самостоятельно переворачиваясь на спину. — Господом Богом молю! Верой и правдой отслужу! Только не казните! Не по своей охоте на большую дорогу подался…
— Скажи еще «токмо волею пославшей мя жены», — съехидничал я, но лесной тать «Двенадцать стульев» не читал и тем более не видел, так что издевки по достоинству не оценил.
— Нету у меня жены… — пригорюнился, может, взаправду, а может, притворно. — В прошлом годе вместе со всей ребятней схоронил… Как отроки княжьи деревеньку нашу с огнем пустили, на самого Николая Угодника… так и померли, с голодухи-то, домочадцы… С тех пор и рыскаю лесом, аки волк алчный. И нет мне, горемычному, ни покоя, ни покаяния… ни прощения.
— Сейчас заплачу… — прервал я его причитания. — А в память о покойнице жене и ребятишкам безвременно усопшим ты ловишь путников и отрубаешь им руки. Да? Чтобы не тебе одному страдать. Что умолк, изверг? Крыть нечем?