И это отнюдь не оставалось демагогическим, пропагандистским лозунгом. Среди императоров IX в. Михаил II был простым, необразованным воином, Василий I — фракийским крестьянином, который одно время зарабатывал себе на жизнь укрощением лошадей и кулачными боями, служил в свите какого-то константинопольского сановника и, наконец, обратил на себя внимание государя. Молодой император приблизил Василия к себе, выдал за него свою любовницу, сделал своим соправителем и был в награду зарезан друзьями Василия после шумного и пьяного пира. Из крестьянской семьи происходил и Роман I Лакапин, управлявший империей во второй четверти X в.
Среди высшей знати можно было встретить даже бывшего раба. Араб-невольник Самона начал свою карьеру удачным доносом на господина, замешанного в заговоре против Льва VI. Господин был арестован, Самона же получил свободу и третью часть имущества тех, на кого он донес. Император взял его во дворец, наградил чинами и в скором времени сделал своим фаворитом. Другой араб-невольник, которого греки называли Хасе, сделался приближенным императора Александра.
Правда, но всей видимости, с конца X в. принцип вертикальной динамики был несколько ослаблен: во всяком случае императорский престол оказывается прочно в руках знати.
Нестабильность византийской элиты усугублялась еще и тем, что в ее составе важное место принадлежало двум группировкам: евнухам, которые не имели своей семьи и потому, казалось бы, должны были преданнее служить государю, и иноземным наемникам — людям, чужим по своим обычаям, привязанностям и языку.
Положение византийского аристократа было неустойчивым. Его продвижение зависело от императорской воли или от игры случая, и он был бессилен против императорской немилости. Конфискация имущества, ссылка, заключение в тюрьму, позорящие наказания (публичная порка) угрожали ему, как и всякому подданному Византийского государства. Его экономическое благосостояние зиждилось в значительно большей степени на жаловании и на подарках, выдаваемых казной, на злоупотреблении служебным положением и взяточничестве, нежели на его земельной собственности.
Смысл своего существования византийская элита с завидной откровенностью усматривала не в выполнении общественных обязанностей, а в получении чинов и наград. Придворный Алексея I Комнина Мануил Страворо-ман обращался к императору с прямой просьбой о наградах. Его аргументация показательна: ведь Алексей награждает всех, кто ему служит, — только Страворома-ну достается не песок золотоносного Пактола, а обыкновенные камни и галька.
Наиболее последовательно нормы поведения византийской злати были охарактеризованы Кекавменом. Не связанная единством сюжета, распадающаяся на отдельные части книга Кекавмена тем не менее отличается целостностью моральной концепции. Главный принцип Кекавмена — осторожность и недоверие. Человек действует один в неуютном мире подстерегающих его опасностей и постоянно должен быть начеку, остерегаясь доносчиков и собственных подчиненных, избегая двусмысленных разговоров и разнузданных пирушек. Все чревато опасностями, постоянно грозит опала, разорение, предательство, и только на свою осторожность и хитрость можно уповать. Ни верность, ни дружба не существуют, и именно друзей Кекавмен опасается всего больше.
Феодальная аристократия Запада, сплоченная вассаль-но-ленной системой, создала и развивала моральные принципы «чести» и «верности». Византийская знать, нестабильная и разобщенная, не верила ни в честь, ни в дружбу, но лишь в эгоистическое личное благополучие.
Византийская элита, хотя и не обладала стабильностью, составляла особый класс общества. Соответственно равенство, которое восхваляли византийские публицисты, понималось ими не как реальное равенство общественного положения, но как преодоленное неравенство. Бог, рассуждал видный чиновник XII в. Григорий Антиох, повторяя отцов церкви, дарует блага (воздух, воду, солнце) в общее пользование и праведникам, и грешникам — так и десница царя равно воздает и высоким, и смиренным. Разделение на «высоких» и «смиренных» представляется ему нормальным, и царская справедливость словно преодолевает естественные градации.
Каковы же те принципы, которые сами византийцы клали в основу социального членения общества? Одним из этих принципов было восходившее к римским нормам и сохраненное в сочинениях юристов деление на рабов и свободных.
Византийское право рассматривало рабов как особую социальную группировку, обладавшую специфическим правовым статусом. Разделение на рабов и свободных оставалось в Византии X—XII вв. жизненной реальностью, а не традиционной фразой. По-прежнему часть военнопленных обращали в рабство, по-прежнему беглых рабов забивали в колодки и господин оставался судьей над своими невольниками. Хотя латифундиального рабства, по всей видимости, не существовало, рабский труд находил себе применение и в сельском хозяйстве, и в ремесле: рабы были пастухами, обрабатывали землю, управляли хозяйскими мастерскими. Многие из них были заняты в домашнем хозяйстве: челядь иного константинопольского вельможи исчислялась сотнями, а знатные дамы, бывало, отправлялись в дальний путь на носилках, которые тащили, сменяясь, рослые рабы. Однако в какой мере существенным и строгим оказывалось это разделение?
У византийских писателей XII в. мы обнаруживаем подчас довольно решительное осуждение рабства. Евста-фий Солунский прямо называл его злом, противоречащим природе, и считал богоугодным делом «возвращение к исконной свободе». Для него рабство — исторически возникший институт, появившийся уже после наемничества: на первых порах люди, склонные к роскоши и безделью, заставляли трудиться вместо себя несчастных наемников, позднее же придумали рабство, чтобы иметь бесплатных слуг. «Рабство, — определяет Евстафий, — это бесплатное и долговременное наемничество» (Еustathii Thessalonicensis Oрuscula p 334. 27—47).
Вальсамон, современник Евстафия, утверждал, что в его время все законы благоприятствовали освобождению рабов. Не станем принимать его слова чересчур буквально — однако и в самом деле императоры конца XI—XII вв. пытались ограничить и смягчить византийское рабство. Указ 1095 г. давал рабам право заключать церковный брак и, следовательно, иметь признанную законом семью; обращение свободных в рабство пресекалось, и, наоборот, освобождение рабов поощрялось; военнопленных все чаще расселяли как свободных поселенцев-воинов; возможно даже, что имущественные права рабов получили в какой-то мере санкцию закона.
Собственно говоря, в только что приведенных словах Евстафия мы не ощущаем какой-либо принципиальной грани между наемниками и рабами: рабство — это то же наемничество, только бесплатное и долговременное. Византийцы, говоря о челяди, практически не проводили разграничения между свободными и несвободными слугами. На смену делению общества на рабов и свободных постепенно приходило иное противопоставление: слуга (независимо от того, раб он или свободный) и господин. В терминологии Симеона Богослова сливаются раб и «подручник»; грань в его представлении прокладывается не между свободными и несвободными служителями архонта-господина — он объединяет их всех воедино и разделяет лишь по этическому принципу на «избранных к служению рабов», т. е. верных и награждаемых слуг, и на тех их соневольников, кто пренебрег господином и потому обречен на изгнание и пытки.
Естественно, что термины, обозначавшие раба, оказывается возможным применить и к «свободному» слуге, и наоборот, раба называют «личностью» и «человеком». Известному слиянию понятий «слуга» и «раб» соответствует и то, что термин «рабство» используется для обозначения почетных отношений — между человеком и богом и особенно между подданным и императором. А вместе с тем рабство начинает обозначать повинность вообще и барщинную преимущественно. Киннам пишет о тех, кто за плату отдавал свою свободу и служил знатным и чиновным: эти люди словно покупали себе рабство и попадали на положение купленных невольников. Киннам явно затрудняется найти термин для этого нового, как он сам говорит, явления: оно не укладывается ни в традиционное рабство, ни в понятие наемничества.
Стирание грани между рабом и свободным оказывалось еще более заметным в силу того, что самое понятие «свобода» приобретало новое содержание. Античное понятие свободы было негативным: свобода — это нерабство, свободный — тот, кто не принадлежит к рабам. Византийское определение свободы потеряло прежнюю негативную прямолинейность и сделалось более сложным.