Прежде всего свобода стала противопоставляться не только рабству, но и другим формам зависимости: так, свободных противопоставляли парикам, зависимым крестьянам. Далее создается иное понимание свободы — как позитивной категории. По словам Михаила Атталиата, Никифор III избавил всех обитателей Ромейской земли от страха перед повинностями и сделал их «воистину свободными» ромеями; государь достиг этого не передачей золотого перстня или пощечиной (символические жесты отпуска раба на волю), но благодаря тому, что отворил золотые источники и оделил подданных щедрыми денежными дарами. Итак, воистину свободный для Атталиата — это свободный от страха перед повинностями. Ему вторит и Михаил Пселл: «Я свободное и вольное существо, но прислушиваюсь к голосу налогового сборщика»( С. Sathаs. Вibliotheса grаеса medii аеvi, vо1. V. Vеnеziа, Раris, 1876, р. 402. 5—6. ).
Понятие свободы как [податной] привилегии приводит к образованию в византийской терминологии на первый взгляд противоречивой формулы: «свободный парик».
Свободные парики, по определению императорской грамоты 1099 г., — это крестьяне, не платящие налогов, не имеющие своей земли и не внесенные в казенные списки; в другом определении — иная формула: не имеющие казенной земли. Иначе говоря, свободными париками оказываются крестьяне, сидящие на частновладельческой земле, феодально-зависимые крестьяне по научной терминологии.
Позитивное понимание свободы как известной привилегии приводит к тому, что соотношение свободы и рабства-служения смещается. Служение богу оказывается высшей формой свободы, свобода от этого служения отдает человека во власть греха и диавола. Недаром Симеон Богослов мог сказать, что славная служба выше свободы, что именно она приносит знатность и богатство. Понимание службы как истинной свободы соответствовало средневековой, феодальной политической системе. В Византии оно получило ограниченное истолкование: оно распространялось главным образом на служение императору, тогда как в службе частным лицам некоторые общественные круги усматривали род порочащей деятельности. Но, как бы то ни было, античные понятия «рабство» и «свобода» оказываются в X—XII вв. размытыми и нечеткими: разделение общества на рабов и свободных еще существует, еще остается реальным, однако не в нем, надо полагать, заключается основной принцип социальных градаций византийского общества.
И действительно, византийцы — за пределами юридической литературы, особенно цепко сохранявшей традиционную терминологию, — предлагали обычно иные принципы социального членения. Наиболее простой принцип — двучленный: общество разделяется на «больших» и «малых». Что последние не совпадают с рабами, как будто ясно, — но каково реальное содержание, вкладываемое византийцами в двучленное деление?
В указах императоров X в. население империи довольно отчетливо подразделяется на «могущественных», динатов, и «убогих», бедноту. Подразделение это опирается на два объединенных принципа: динаты — это те, кто располагает средствами и кто вместе с тем обладает административной властью; богатство, сочетаемое с чиновностью, — вот принцип, отличающий «могущественных».
В некоторых случаях византийские авторы, говоря о «больших» и «малых», имеют в виду не все общество, но лишь его полюсы. Поэтому они охотно вводят в свою систему третий элемент — «средних». Кекавмен, например, пользуется и двучленными формулами, и термином «средние».
Применялись в Византии и более дробные типы социального членения, основанные, если так можно выразиться, на профессиональном подходе. В IX в. Фотий выделил земледельцев, садовников, кормчих и пастухов; в XI столетии Кекавмен повторил Фотиевы категории с единственным, но любопытным отклонением: место садовника занял у него торговец. Списки Фотия и Кекавмена явным образом неполны, они отражают лишь состав трудового люда империи. В отличие от них Пселл претендует на всестороннюю характеристику населения Византии: он выделяет четыре группы, а именно: синклитиков, т. е. высшее чиновничество, монашество, городской плебс и тех, кто занимается земледелием и торговлей.
Наконец, в Византии мы встречаемся и с функциональным принципом социального членения, простейшая формула которого складывается из двух элементов — священники и миряне. Анонимный хронист, так называемый Продолжатель Скилицы, предпочитает трехчленную формулу: он разделяет «избранных» константинопольцев на архонтов, «горожан» и духовенство. Рассказывая о тех же событиях, Атталиат как бы уточняет и усложняет форму лу Продолжателя Скилицы: место архонтов занимают у него члены синклита, горожан он называет «людьми рынка», а наряду с клиром выделяет как особую категорию «назиреев» — монашество.
У Евстафия Солунского мы тоже обнаруживаем трехчленную формулу, наполненную, однако, иным содержанием: говоря о Солуни, Евстафий предлагает деление, точно соответствовавшее классическому западному принципу «рех сословий: воины, священники и простой народ. К трехчленной схеме Евстафия весьма близка более детализированная система, изложенная Никитой Хониатом; он тоже ставит на первое место воина, затем — священника, далее — монаха; вслед за обоими духовными разрядами идут прочие, принадлежащие к «народному сборищу», н, наконец,— живущие «весами и обменом», т. е. купечество. В этом пространном делении «народ», стоящий выше купцов,— по-видимому, не «чернь», не «малые»; как и во многих западных схемах, настоящие труженики остались вне внимания Хониата.
В X—XII вв. византийская правящая элита переживает существенную перестройку. Расширяется крупное землевладение, которое создает материальную базу для образования наследственной аристократии. Появляются знатные фамилии, которые на протяжении нескольких поколений сохраняют богатство и политическое влияние. Василий II в указе 996 г. с негодованием писал о динатских родах, удерживающих выдающееся положение в течение 70 и даже 100 лет. Слова Василия II заставляют относить зарождение наследственной аристократии в империи к концу IX в. Соответственно хронист Феофан Сигрианский при изложении истории VIII столетия (начиная со Льва III) называет 97 лиц без упоминания второго — фамильного — имени, и только 22 человека фигурируют в его «Хронографии» с фамилиями. Впрочем, и эти «фамилии» — скорее личные прозвища; они почти никогда не повторяются у двух лиц. Совершенно иная картина обнаруживается у автора XII в. Никиты Хониата: у него, наоборот, лишь 23 имени приведены без фамилий, зато 105 человек названы по имени и фамилии, причем эти фамилии переходят от одного лица к другому. Понятие о генеалогии к XII в. значительно укрепилось.
В противовес демократической фразеологии начинают прославлять родовитость, отвергают равенство как противоестественное состояние и осыпают насмешками выскочек. Уже в X в. была написана эпиграмма на некоего Диси-ния — поэт высмеивал низкое происхождение этого видного вельможи: подумать только, в молодые годы он зарабатывал на жизнь тем, что ставил клистиры больным! Позднее Михаил Хониат возмущался выскочками, которые толпятся у императорского порога, добиваясь государственных должностей.
К XII в. здесь складываются две группы наследственной аристократии. Одна — элита первого порядка — состояла из родственников царствующего дома Комнинов; она сосредоточивала в своих руках военное командование и наместничества в важнейших провинциях. Вторую составляли так называемые синклитики — администраторы, судьи, податные чиновники.
Помимо того, в Византии существовала провинциальная аристократия. Кекавмен рассказывает о людях, живущих в провинции, которые не имеют чинов и должностей, но настолько богаты и влиятельны, что им повинуется «народ области». Кекавмен рекомендует провинциальному наместнику с почтением относиться к местному аристократу и посылать подарки и ему, и его людям; он предупреждает, как опасно враждовать с таким влиятельным человеком, который всегда может рассчитывать на поддержку императора и на собственную силу. В отличие от Запада в Византии провинциальная аристократия жила, как правило, в городах, а не в собственных поместьях или замках, хотя она и строила себе усадьбы, где были господские хоромы, бани и сады.