— Как что? Опрокинут еще один предел человеческих возможностей. Это было бы торжество силы и воли...
— Погоди. Какой сейчас рекорд в этом виде прыжков?
— Семнадцать метров с чем-то.
— Вот видишь, даже ты не знаешь. А кто знает? Единицы, фанатики. И что бы изменилось в мире, если бы рекорд стал семнадцать метров с чем-то плюс еще один сантиметр? Подвинул бы этот рекорд человечество вперед по пути прогресса ну пусть бы даже не на сантиметр, а на миллионную его долю?
— Ну-у... заставил бы других совершенствоваться, усиленнее заниматься...
— Кого? Назови мне хотя бы одного человека в нашем городе, кого бы этот рекорд заставил, как ты говоришь, совершенствоваться. И зачем? Чтобы прибавить к рекорду еще один никому не нужный сантиметр?
— Ты, ма-а, сегодня сердитая, с тобою трудно спорить.
— Трудно спорить не с тем, кто сердитый, а с тем, кто прав. Но пусть они там прыгают, устанавливают рекорды. Кстати, если бы ты только прыгал, мне было бы спокойнее. Почему? — Она поверх шитья ласково взглянула на Толика. — Я мать, а матери всегда больно видеть синяки и ссадины на теле своего сына.
— Но ведь, ма, для меня игра, знаешь, какое удовольствие!
— Вот потому я и не запрещаю тебе играть. Только об одном прошу: будь, пожалуйста, осторожен.
Толик поспешил успокоить ее:
— У нас завтра товарищеская игра, значит, грубостей не должно быть.
— Ну и хорошо.
Они помолчали. В комнате раздавался только треск швейной машинки, а когда мать переставала крутить ручку, из кухни доносилось ворчание холодильника, словно мурлыкание огромного довольного кота. Наконец Толик спросил:
— Ты не придешь завтра посмотреть на нас?
Мать укоризненно взглянула на него:
— Мне же завтра дежурить. Ты разве забыл?
А он, и действительно, забыл. Раз в месяц у матери в больнице в счет какой-то недоработки были бесплатные ночные дежурства. Когда-то Толику даже нравились они: на ночь перебирался из своей детской кроватки к отцу в постель, прижимался к его большому и теплому телу, вдыхал его запах. Отец рассказывал ему какие-то охотничьи истории — сказок отец не знал. Толик слушал их в полудреме, не улавливая смысла, а слушая только родной голос. И так тепло было у него на душе, как и ему самому в отцовской постели.
Но последние два года дни дежурств превратились для него в дни мучений. Стоило только матери уйти на дежурство, как тотчас же за нею вслед уходил из дома и отец, Толик со страхом ждал его возвращения. А возвращался он за полночь, и многое зависело от того, в каком настроении приходил. Если в благодушном — на стол из карманов вываливалась пригоршня конфет или помятая плитка шоколада, если в дурном — тогда на Толика сыпались подзатыльники, затрещины, пощечины, иногда гулял по его спине и отцовский ремень. Сейчас, вспомнив все это, Толик невольно поежился.
— А отец не придет?
Мать, не поднимая головы от шитья, ответила:
— Не придет, пятнадцать суток ему дали.
— Ты откуда знаешь?
— Записку он прислал.
— С кем?
— Приводили к нам в больницу на перевязку одного из них, ну-у... как их называют?
— «Декабристы».
— Вот-вот. Глупое название. Вернее, оскорбительное для настоящих декабристов.
— Так это же, ма, в насмешку. Указ об этом в декабре был издан, вот поэтому и «декабристы».
— Вот одного из них и приводили. Отец твой передал записку с сопровождающим милиционером.
— Что пишет?
— Прощения просит. Про пятнадцать суток. И еще просит прийти к нему на свидание, там допускают.
— Ходила?
— Когда же? Я весь день на работе была.
— Завтра пойдешь?
— Завтра времени не будет. Вряд ли сумею на обед прийти. Ты уж один здесь пообедай, а я там перекушу чего-нибудь.
Матери явно хотелось перевести разговор на другую тему, но Толик не отступал:
— Значит, послезавтра, — уже не спрашивая, а утверждая, произнес он. Мать промолчала. — И передачку ему понесешь. — И опять она не произнесла ни слова. — Ну иди, иди, — распалял себя Толик. — Может, он теперь не платья, а тебя порежет.
Мать снизу взглянула на него, а потом отложила в сторону шитье.
— Не так все просто, сын, — медленно проговорила она. — Ведь это все-таки мой муж, а твой отец.
— Не надо мне такого отца! — в запальчивости выкрикнул Толик.
— Такого и мне не надо, — ответила мать, выделив слово «такого». — Но, во-первых, он не всегда был таким. Почему ты считаешь это необратимым процессом? Может быть, он еще изменится к лучшему.