Перед входом в клуб между колоннами крутились человек пятнадцать ребят, большей частью, учащихся ПТУ, мечтающих проскользнуть внутрь. Перед Толиком они расступились.
Вход охраняли два парня с красными повязками на рукавах.
— Ваш билет? — преградил было дорогу Толику один из них, но другой одернул его:
— Ты что, сдурел, что ли? Не узнал? Это же Толик Коваленков! — И обратился к Толику: — Проходите.
Оба расступились, освобождая Толику проход.
Народ в клубе уже собирался. Те, кто постарше, проходили в буфет — там были организованы «круглые столы» с угощением, а молодежь устремлялась в верхнее фойе, на танцы.
Толик разделся, заглянул в буфет — Головановых там не было, и он тоже поднялся наверх.
Там, на подмостках, по замыслу администратора изображающих сцену, играл, а точнее, вовсю наяривал местный ВИА — вокально-инструментальный ансамбль «Зовущие гитары». Это было время, когда страну захлестнуло нашествие ансамблей с гитарами. Были и «веселые», и «поющие», и «голубые», и «серебряные», и каких только не было! А вот у них в клубе — «зовущие». Хотя зовущими они были только для молодежи, а люди среднего и пожилого возраста не без основания называли их «орущими».
Ансамбль состоял из пяти человек, а шуму производил не меньше танковой роты. Двое гитаристов в помятых джинсах и в майках-безрукавках бренчали на электрогитарах, опустив их до того места, которое прикрывают набедренной повязкой или фиговым листом. Третий склонился над электроорганом, и с каждым аккордом так дергался, словно бил по клавишам не пальцами, а лбом.
Но надо всеми царствовал барабанщик. Это был король ансамбля. Кроме большого барабана, в который он бил, нажимая ногой на педаль, в его хозяйстве было еще пять барабанчиков мал-мала-меньше и медные тарелки. И по всем этим инструментам он успевал ударять то палочками, то какими-то щеточками, которые так и мелькали в воздухе, словно в руках у иллюзиониста.
Певец с длинными патлами, как у дьячка захудалой сельской церкви, торчащими пучками в разные стороны, изгибаясь всем телом, словно у него были не суставы, а шарниры, почти засунув в рот микрофон, бодро и радостно выкрикивал, что у деревни Крюково жаркий бой идет и что там погибает взвод, от которого в живых осталось только семеро наших ребят.
Толику всегда казалось кощунственным, что о войне, о смерти поют так бравурно-весело, но других, видно, это не шокировало, и они под будоражащий мотив выписывали ногами всевозможные кренделя по паркету, то приседая до самого пола, то подпрыгивая и воздевая руки вверх, словно в какой-то языческой молитве или на шаманском шабаше, вихлялись, изгилялись, стремясь перещеголять один другого.
Вот певец «убил» еще троих, и в живых «осталось только четверо молодых солдат». Судя по количеству оставшихся, песня должна была вот-вот кончиться. Темп все убыстрялся, ударник летал над своими барабанами, неимоверным образом успевая ударить по каждому, словно у него было не две, а, по крайней мере, пять рук. Танцоры дергались, ломались. Не было ни дам, ни кавалеров, не поймешь, кто с кем танцует. Да и можно ли было сказать, что они танцуют, скорее ломаются или совершают какую-то бесовскую пляску.
Но вот ударник последний раз со всего размаха врезал по литаврам и тут же схватил их рукой, приглушая звук.
Песня кончилась. Певец, утирая пот с лица, отошел к электрооргану, туда же подошли и гитаристы.
Танцующие стали расходиться по сторонам, поближе к стенкам, возле которых кое-где стояли небольшие диванчики. Фойе наполнилось шумным говором, который раньше за музыкой был не слышен.
Толик тоже отошел к стенке и стоял, оглядываясь по сторонам. Знакомых было много. Некоторые, проходя мимо, просто приветствовали его, другие считали своим долгом подойти и пожать ему руку. И почти каждый задавал вопрос: