Наконец он распечатал конверт и достал два таких же измятых листка, исписанных неровными строчками. Начиналось оно, как обычно начинаются письма:
«Здравствуй, сын!»
У Толика повлажнели глаза. Он сразу вспомнил отца, вспомнил таким, каким видел его в последний раз на вокзале: в белых спадающих сандалетах, в мятой рубашке, и так же, как тогда от той заношенной рубашки с несвежим воротником, так и теперь от этих кривых строчек, налезающих друг на друга букв, пахнуло такой неухоженностью, неустроенностью, что ему вновь до боли в сердце стало жаль отца. Он поспешно вытер глаза и снова уткнулся в письмо.
«Прости, что не поздравил тебя с восемнадцатилетием. Вот видишь, опять приходится начинать письмо с этого же слова «прости». Наверное, я так и буду виноват перед вами обоими всю мою жизнь.
Ты помнишь, когда мы расставались на вокзале, я дал тебе обещание больше не пить. Но если правда говорится, что благими намерениями вымощена дорога в ад, то и моих камней там несколько десятков наберется. Вот и этот мой зарок при первом же испытании на прочность дал трещину. Короче говоря, поднесли мне, а я отказаться не сумел, слабоват оказался. Ну и снова пошло-поехало. То тебя угостят, то ты другим поставишь.
Да, забыл написать. Строителей здесь ценят, заработки в два, а то и в три раза выше, чем в центральных областях, да только что толку! Снова все деньги уходили на пропой. И не замечал я, что превращаюсь в самого примитивного алкаша. Все считал, что стоит мне только захотеть, и я тут же брошу».
Толик оторвался от письма. Перед его мысленным взором предстала группа алкашей, тех, каких можно увидеть перед дверями винных магазинов за час и даже полтора перед их открытием. В обтрепанных одеждах, с пропойными одутловатыми лицами, бегающими глазами, дышащие перегаром, они молча стоят, не обращая внимания на тех, кто проходит мимо, и жадно ждут, когда откроются заветные двери. И представить себе среди них отца! Нет, хорошо все-таки, что он уехал.
«Случай заставил меня взглянуть на все по-другому. А может быть, судьба решила дать предупредительный звонок? Было это под Новый год. Решили и мы его встретить, своей компанией, втроем. Начали рано часов в шесть, терпения не хватило ждать дольше. Сначала терпения, потом вина. Жили мы во времянках возле строительной площадки, до поселка километров пять, а то и больше. А вина, кроме как в поселке, взять негде. И решили мы вдвоем — третий на свое счастье сразу окосел и свалился — идти. Как шли — не помню, только остался во мне этот страшный холод на всю оставшуюся жизнь».
Толик скользил глазами по письму, а сам видел ту бескрайнюю снежную равнину и две крошечные фигурки на ней, шатающиеся под порывами морозного ветра.
«Очнулся я уже в больнице, — читал дальше Толик. — До поселка я все же дошел и свалился у крайнего домика. Здесь на меня и наткнулись возвращающиеся из гостей хозяева. А мой товарищ на полдороге свернул в сторону, в поле, да так там и остался. Трое детей у него было, сироты теперь. Смерть и за мной лапу тянула, да только за самый край захватила: отморозил я два пальца на ноге, пришлось их отнять. Пойми, сын, я пишу это не для того, чтобы ты меня пожалел, скорее, наоборот. Крепко задумался я тогда в больнице: ради чего осиротил своих детей один и чуть не погиб второй? Да будь она проклята, эта водка во веки веков! Завязал раз и навсегда!
Но, вспомнив свой печальный опыт, я понял, что только на свою волю надеяться мне нельзя, ибо слаб я. Выход один: надо обращаться к медицине. Я так и сделал. И когда пришел срок выписки, перевели меня из хирургического отделения в психоневрологическое. И вот я здесь. Первый этап уже пройден, с той памятной ночи ни капли спиртного. Не подумай, что не было возможности, нет, и наливали и подносили, но я отказался наотрез. Но самое трудное, как утверждают врачи, еще впереди. Главное, говорят они, чтобы была твердая уверенность, что выдержишь. И я выдержу!
Для чего пишу тебе? Наверное, для того, чтобы в предстоящей борьбе с самим собой хотя бы одна родная душа желала мне успеха.
Целую тебя. Твой отец».
Толик повертел в руках письмо — даты не было ни в начале, ни в конце. Он снова посмотрел на штемпель — нет, и там разобрать ничего нельзя, все смазано. Он задумался: показывать или нет письмо матери. Он привык во всех сложных делах советоваться с нею, делиться всеми заботами и переживаниями. Но как поступить в этом случае? Ведь письмо может разбередить незажившую душевную рану. Так как поступить. До ее возвращения с работы он так ничего и не решил.