— Хороша игрушка, — сказал Толик, возвращая автомат Димке. — С такой вечером в темном переулочке до полусмерти, пожалуй, испугать можно.
— А-а, дитячи игрушки! — отмахнулся Сергей. — Если надо, ты только скажи, мы настоящие достанем. Ну, сыпь, — он снова шлепнул Димку, на сей раз пониже спины.
Они поднялись на третий этаж. У самых дверей Толик засомневался:
— Мать дома?
— Никого нет, — успокоил его Сергей.
Толик не раз бывал у Сергея, и всегда его охватывало чувство какой-то неуютности. Квартиры у них были одинаковые (дома стандартной постройки), даже этаж один и тот же, и расположение комнат, а в то же время у Сергея все было как-то по-другому. Комната, в которую попадаешь из прихожей, была отгорожена самодельной перегородкой. Может быть, поэтому, а может быть, потому, что была заставлена мебелью, казалось, что она вдвое меньше, чем у Коваленковых. А мебели, действительно, было понаставлено. Диван, сервант, горка, еще какой-то шкаф с хрустальной посудой, телевизор, две тумбочки — просто повернуться негде. На стене — ковер, на полу — другой, на диване — ковровое покрывало. Все сияет, полировка блестит, прикоснуться боязно, а тепла, уюта нет, словно не живет в этой комнате никто.
Но сегодня все по-другому. Покрывало на диване скомкано и сдвинуто, на серванте — грязные стаканы, на столе, в самой середине, переполненная окурками пепельница. На многих окурках — яркие пятна губной помады. На полированной крышке стола — молочно-белые круги. Такие круги — Толик знает, не раз ему приходилось оттирать после выпивок отца — остаются после пролитой водки.
— Мать вчера именины справляла, — хмуро ответил на его вопросительный взгляд Сергей. — Пошли в кабинет.
Они прошли в кабинет, как называл свою комнату Сергей. И тут все было по-новому. Рядом с кроватью Сергея стояла раскладушка с неубранной постелью.
— Дементий, стервец, не убрал, — беззлобно сказал Сергей.
— Он разве с тобой теперь спит?
— Давно уже, — Сергей сгреб в охапку постель, отнес в кладовку, потом застелил свою кровать одеялом поверх скомканной простыни и смятой подушки. Сложил раскладушку и поставил к стене. — Садись, — кивнул он, на стул, а сам полез куда-то под стол, выбрался оттуда с кассетой магнитофонной пленки, зачем-то посмотрел конец на свет, как обычно делают киномеханики перед заправкой киноаппарата, удовлетворенно поцокал языком, зарядил пленку в магнитофон и включил его. Хриплый, словно простуженный, а может быть, пропитой голос заполнил комнату. Казалось, он рвал песню на куски, как ленту:
На братских могилах... не ставят крестов...
И вдовы... на них... не рыдают...
— Высоцкий, — определил Толик.
— Он самый.
— Где взял?
— Тут у одного чудика. Ты послушай пока, а я сейчас...
— Куда?
— Сообразим на двоих. Я быстро.
И не успел Толик остановить его, как он выскочил из комнаты. Вернулся действительно быстро. Достал из кармана бутылку водки, поставил на стол, принес два стакана, посмотрел на свет, покачал головой, но мыть не стал. Из другого кармана достал колбасу, уже нарезанную кольцами, разложил на бумаге.
Толик хмуро следил за его приготовлениями.
— Во, слышишь, как правильно поет, — кивнул Сергей на магнитофон и подхватил песню:
Как-то вечером патри-ци-и
Собрались у Капито-ли-я
Новостями поделиться и
Выпить малость алкого-ли-я.
Не вести ж бесед тверезыми...
— Точно сказано: «Не вести ж бесед тверезыми». А посему — давай по первой! — Он стал разливать водку по стаканам.
— Откуда взял? — спросил Толик.
— От вчерашнего гуляния мамахен осталось. Да ты не беспохлебся, она давно счет бутылкам потеряла. Так что держи и будь здоров! — Он протянул стакан Толику. Водка в стакане чуть подрагивала, а в ушах у Толика явственно зазвучал голос матери:
«Когда нальют тебе стакан водки, вспомни своего отца, вспомни наше горе, и пусть твоя рука остановится на полдороге».
Толик вздохнул, взял из рук Сергея стакан и поставил его на стол.
— Не пью, Серега.