— А-ап... а-ап... а-ап-чхи!
Он расчихался так, что даже слезы выступили на глазах, а щекотание и жжение в носу все не проходили. Хотелось зафыркать, затрясти головой, как это иногда делают лошади. Иван Алексеевич поглядывал на него и улыбался, но не насмешливо, а сочувственно.
— Перестарался, — сказал он, когда Толик прочихался. — Видно, раньше-то никогда не нюхал, в первый раз, да?
Толик кивнул. Он не хотел говорить, боялся, что придется вдохнуть носом, и тогда — он чувствовал — снова начнет чихать. Поэтому он дышал через полураскрытый рот, втягивая воздух маленькими дозами и не делая глубокого вдоха.
— Да ты не стесняйся, прочихайся, а потом высморкайся, — посоветовал мастер. — Оно и полегчает.
Толик так и сделал, и действительно полегчало. Он вздохнул свободнее.
— Куришь? — спросил мастер.
— Иногда. За компанию.
— Зря. От курения один только вред. И себе и людям через дым. Лучше нюхай.
— А какая разница? Все равно никотин.
— Не скажи. Никотин — он от сгорания с дымом на легких оседает. Видел, какие легкие у курильщиков?
— На картинках.
— Вот. А от нюхания одна польза. Одна понюшка мозги прочищает и давление понижает. Наукой доказано.
— Ну, если наукой...
— Вот-вот. Ежели надумаешь, скажи, поделюсь своими запасами с тобой. У меня табачок особенный. Я для запаха и здоровья травки душистой добавляю.
— Спасибо, — сказал Толик, а про себя решил, что не воспользуется щедростью старого мастера. До сих пор в носу дерет, словно там железной щеткой прочистили.
Иван Алексеевич еще раз сочувственно взглянул на Толика и поднялся.
— Ну что ж, пора и на место.
Они пошли к своему цеху. Толик огляделся и подивился произошедшей перемене. Утром ему в депо все казалось мрачным, серым, однообразным. И надо всем властвовало стадо тяжелых мастодонтов-электровозов. А теперь Толик видел не только стальные громадины машин, но и людей, увлеченно и даже радостно работавших возле них. И все вокруг посветлело, сделалось яснее и проще, словно солнечный луч высветил все уголки.
Когда они пришли в свой цех, мастер положил свою сухую, но тяжелую руку на плечо Толику.
— Вот так, Анатолий. Считай, что познакомился со своим новым домом. Подумай на досуге о том, что сегодня увидел и услышал. И если хочешь настоящим деповским рабочим стать, помни о людях, кто здесь работает. Теперь иди на склад, получи спецовку и шагай домой. На сегодня хватит. Да, ты как, на час позже приходить будешь или раньше кончать?
— Как это? — не понял Толик.
— У тебя рабочий день на час короче, пока тебе восемнадцати нет, — пояснил Иван Алексеевич.
Толик в уме прикинул: вроде бы и с утра хорошо на час позднее вставать, и вечером час лишний неплохо иметь. Но потом подумал, что все равно он утром просыпается рано, и решил:
— Лучше я на час раньше уходить с работы буду.
— Ну ладно. Значит, завтра к семи. А теперь иди. Иди, иди, — махнул он рукой, видя, что Толик собирается возразить. — Мне еще дневную норму выполнять надо.
Он подошел к своему верстаку, выбрал из кучи очередную деталь, зажал ее в тиски и взялся за напильник. Скрежещущий звук резанул по ушам и отозвался внутри, где-то у самого сердца. Толик поежился и оглянулся. Все были заняты работой, никто не обращал на него внимания. Он потоптался немного, вздохнул и направился к двери.
За обедом Толик рассказал матери об этой экскурсии по депо. Мать слушала с интересом, посмеялась над историей с нюхательным табаком. Толик в лицах представил ей, как Иван Алексеевич нахваливал свою профессию.
— Знаешь, мама, он готов был даже Адама в слесари произвести. Да что Адам! Сам Иисус Христос у него не иначе, как из слесарей вышел.
Но мать, вопреки ожиданию Толика, не засмеялась.
— Ты напрасно над этим смеешься, милый сын, — задумчиво сказала она. — Вот так любить свою работу, свою профессию — это же и есть настоящее счастье. Ведь работа у каждого из нас, ну не знаю, занимает если не две третьих, то во всяком случае больше половины жизни. И не смеяться над этим твоим мастером надо, а завидовать ему, да, завидовать! А вы этого не понимаете!
Толик с удивлением смотрел на нее.
— Ты что, мама, возникаешь на меня? В чем я провинился?
— А-а, — махнула мать рукой. — Я не только на тебя, вернее, не на тебя лично, а на всю нашу молодежь.