в тоскливое преданье.Ужас из железа выжал стон.По большевикам прошло рыданье.Тяжесть страшная! Самих себя же выволакивали волоком.Разузнать — когда и как? Чего таят!В улицы и в переулки катафалкомплыл Большой театр.Радость ползет улиткой.У горя бешеный бег.Ни солнца, ни льдины слитка —всё сквозь газетное ситкочерный засеял снег.На рабочего у станкавесть набросилась. Пулей в уме.И как будто слезы стаканопрокинули на инструмент.И мужичонко, видавший виды,смерти в глаз смотревший не раз,отвернулся от баб, но выдалакулаком растертая грязь.Были люди — кремень, и этиприкусились, губу уродуя.Стариками рассерьезничались дети,и, как дети, плакали седобородые.Ветер всей земле бессонницею выл,и никак восставшей не додумать до конца,что вот гроб в морозной комнатеночке Москвыреволюции и сына и отца.Конец, конец, конец. Когоуверять! Стекло — и видите под…Это его несут с Павелецкогопо городу, взятому им у господ.Улица, будто рана сквозная —так болит и стонет так.Здесь каждый камень Ленина знаетпо топоту первых октябрьских атак.Здесь всё, что каждое знамя вышило,задумано им и велено им.Здесь каждая башня Ленина слышала,за ним пошла бы в огонь и дым.Здесь Ленина знает каждый рабочий,сердца́ ему ветками елок стели.Он в битву вел, победу пророчил,и вот пролетарий — всего властелин.Здесь каждый крестьянин Ленина имяв сердце вписал любовней, чем в святцы.Он зе́мли велел назвать своими,что дедам в гробах, засеченным, снятся.И коммунары с-под площади Красной,казалось, шепчут: «Любимый и милый!Живи, и не надо судьбы прекрасней, —сто раз сразимся и ляжем в могилы!» —Сейчас прозвучали б слова чудотворца,чтоб нам умереть