Елагина».
— Царство ему небесное, — вздохнула Авдотья Михайловна, перекрестилась, вышла на улицу.
Раевский долго смотрел на фотографию друга юности, а когда на нее упала слеза, положил на стол и пошел к дому священника договариваться об отпевании Друга.
Перед глазами все время было письмо Елагиной, которую знал по письмам Батенькова. Еще в молодости, когда Батеньков служил в Сибири, он был влюблен в жену своего друга Елагина. Об этом никогда ей не говорил. Это была тайна его сердца. Видимо, и Елагина не была равнодушна к нему, это стало ясным через многие годы. Елагина рано овдовела. Более двадцати лет они ничего не знали друг о друге, а когда после заключения Батеньков снова оказался в Сибири, Елагина узнала о его ужасной судьбе, пригласила его в свое имение в Калужскую губернию. После мучительных раздумий Батеньков принял приглашение и сразу же написал об этом Раевскому. Владимир Федосеевич тут же ответил ему: «В душе радостно благословил я тебя на новый путь и лучшую жизнь и перекрестился от восторга, что и в России есть такие благородные люди, как госпожа Елагина. С коленопреклонением поцеловал бы я святую руку, которой она писала тебе».
Возвратившись от священника, Владимир Федосеевич снова взял в руки фотографию, сказал жене:
— У меня, Дуняша, сейчас очень тяжело на душе, мне кажется, что уже наполовину похоронил самого себя. Знал его еще юным. Уже тогда он был необыкновенно образованным. Знал несколько иностранных языков, в том числе греческий и древнееврейский. Муравьев Никита мне сказывал, что они его пророчили в состав будущего правительства…
Уже после смерти Батенькова Раевский узнал, что он к концу жизни взялся за очень трудное дело: переводил «Историю Византийской империи» Шарля Лебо. Успел перевести половину.
В воскресный день из-за дождливой погоды Владимир Федосеевич в Олонки не поехал, а остался на заводе, в своем маленьком домике. Он решил продолжать писать воспоминания.
Днем к нему пришел старый приятель, ссыльный поляк Ружицкий. Еще в тридцатые годы студент Ружицкий за участие в революционном выступлении в Варшаве вместе со многими соотечественниками оказался в Сибири. А тридцать лет спустя Сибирь снова пополнилась польскими революционерами. Как и прежде, правительство всячески старалось изолировать поляков от местного населения, а главное — от русских ссыльных. Но сделать это было невозможно. Русские ссыльные уже находились во всех медвежьих уголках, куда бы полагалось разместить поляков. А их насчитывалась не одна тысяча. Ружецкий с двумя юными сподвижниками был сослан в деревушку, что в двадцати верстах от Олонков. Там он и узнал, что уже два года в Олонках находится на поселении декабрист Раевский. Поляки хотели познакомиться с ним, но как? Помог, как говорят, случай. Возвращаясь из Иркутска в знойный летний день 1834 года, Раевский остановился у деревенского колодца утолить жажду. Ведра не было, и он, толкнув старую калитку, оказался во дворе; навстречу ему шел молодой человек, невысокого роста с приятными чертами лица и умным взглядом голубых глаз. Раевский сразу определил, что он не из местных. Убедился в этом, когда тот произнес первую фразу. Русские слова были с сильным польским акцентом. Утолив жажду, Раевский поблагодарил, а затем, протянув руку, представился.
Глаза молодого человека расширились:
— Матка боска, вы есть тот Раевский, что…
— Тот, тот, — подтвердил Раевский, не дав поляку закончить фразу.
Вот так много лет назад состоялось первое знакомство Раевского с польскими ссыльными. В первые годы их ссылки Раевский помогал материально не только Ружицкому, но и другим. Об этом сам Ружицкий позже сказал: «У Раевского мы учились жить; благодаря его помощи и советам мы не падали духом на чужой и далекой для нас земле».
Ссыльные русские декабристы считали поляков братьями, способными оказать большую помощь в революционной борьбе с царизмом. Кроме того, ссыльные поляки были среди тех, кто помогал развивать в Сибири различные промыслы, подымать общую культуру населения.
Ружицкий приехал на Александровский завод, чтобы встретиться с ссыльными поляками, работавшими там, а главное, чтобы повидать Раевского и кое в чем посоветоваться. От него Раевский узнал, что в Красноярске действует русско-польская организация, разработавшая план восстания и готовящая воззвание к войскам и местному населению. Восстание намечалось на весну 1866 года. Ни Ружицкий, ни Раевский тогда не знали, что подобные русско-польские организации были созданы и в других местах Сибири. Перед самым уходом от Раевского Ружицкий сказал ему:
— Вы, Владимир Федосеевич, извините меня, но я послан к вам спросить: нельзя ли будет на несколько дней остановиться в вашем доме на заводе двум нашим товарищам? Они должны поговорить со своими соотечественниками, работающими на заводе.
— Всегда рад помочь, — ответил Владимир Федосеевич.
…В ночь с 24 на 25 июня 1866 года на Круглобайкальской дороге восстали ссыльные поляки. Восстание не получило поддержки и было разгромлено. Четыреста восемнадцать его участников преданы суду. Обо всем, что стало известно об этом событии, Раевский поделился с женой:
— Вчера неудача, сегодня неудача, а завтра, может быть, и удача. Восстающих убить возможно, а дух их — никогда.
— А как ты думаешь, кто повинен, что так случилось? — осторожно спросила Авдотья Моисеевна.
Владимир Федосеевич долго молчал, а потом, тяжело вздохнув, выдавил:
— В успехе, милая, всегда отыщется отец, и не один, а неудача — всегда сирота…
О событии на Круглобайкальской дороге писал герценовский «Колокол»: «Добивали, добивали Польшу… а она вся жива… Она восстала в Сибири — безнадежная, отчаянная, но все же предпочитающая смерть рабству».
Восьмого июля поздно вечером небо Олонков неожиданно плотно затянулось дождевыми тучами. Вода в Ангаре казалась густо-смоляной. Губернский чиновник, проезжая через село, остановился в крестьянском доме Заровняева, где бывал и ранее.
Не успел он еще попить чаю, как от дома Заровняева по селу ураганом пронеслась страшная, но еще не доказанная весть: в деревне Малышевке выстрелом через окно убит Владимир Федосеевич Раевский. К утру уже все село знало о случившемся, кроме Авдотьи Моисеевны. Все знали, что последнее время она тяжело хворала, поэтому никто не решался сообщить ей страшную весть.
Задолго до рассвета к дому Раевских пришел самый уважаемый в селе пожилой крестьянин Василий Никанорович Елпзов, давний приятель Владимира Федосеевича. Скрипнув калиткой, вошел во двор. Дремавший возле сарая старый лохматый пес Антей спохватился, хрипло залаял, но, услышав знакомый голос, подбежал к гостю, приветливо вскинул ему на пояс лапы. Елизов полушепотом поделился с ним бедой: — «Нет более твоего хозяина», направился в дом. Переступив порог дома, перекрестился, тихо поздоровался. В комнате сумрачно. Маленькая лампадка, под образом святого в углу, слабо освещала диван, на котором полулежала Авдотья Моисеевна с повязкой на голове. Позабыв заранее приготовленные слова, Елизов, стоя у порога, растерянно промолвил:
— Болеешь… Моисеевна… Может, в чем нужду имеешь, завтра мой Митяй в Иркутск поедет…
— Благодарствую, Василии Никанорович, завтра Владимир должен возвратиться. Худо мне без него. Ох, худо… — И тут же с ноткой тревоги в голосе спросила: — Что это ты, Никанорович, сегодня пожаловал ни свет ни заря?
— Тут такое дело, Моисеевна… Я собирался в Малышевку, вчерась человек оттуда был… сказывал, что Владимир Федосеевич тама сильно захворал. Ежели так, надобно привезти его домой…
Авдотья Моисеевна побледнела, лицо ее покрылось холодной испариной. Сердце подсказало ей, что стряслось непоправимое. И может, впервые за долгие годы она почувствовала необыкновенную боль в груди. Не говоря пи слова, поднялась с дивана, подошла к окну и, раздвинув занавеску, взглянула во двор, окончательно убедилась, что пришла беда: во дворе толпилось несколько человек. Но, пока в доме был Елизов, туда никто не входил.