День двадцать четвертый
Просыпаясь ночью, прислушивались… Шумит! Жестоко барабанит по железной крыше дома, смягченно шебаршит по тесовой крыше двора, шлепает, как ребенок ладошками, по земле и лужам. Утро походило на сумерки, июль походил на осень.
– Пока еще все в сусек, – слышался за стеной разговор. – Пока еще миллионы подваливает. И травам не без пользы, и хлебам, и грече, а пуще всего картофелю. Однако сенокос на носу, ну как затянется… Все сгниет!
– Не каркай раньше сроку. Все лето ждали да молили, а два дня полил – и напугал, и надоел!
– И то два дня! Кажется, что неделю!..
После завтрака отряд наш в полном составе собрался на совет, что делать: сидеть целый день в избе и глядеть на заплаканные стекла – скучно, идти дальше – нельзя. Обязательно нужно побывать в двух деревнях: до одной из них три километра, до другой – семь. Идти туда под дождем и Серега и Роза отказались. Впервые команда взбунтовалась.
– А если я достану длинные плащи?
– Где ты их достанешь, родственников у тебя здесь вроде нет.
– В милиции, конечно. Где еще могут быть лишние плащи!
Три фигуры, завернутые в брезент, напугали дождик, и он вдруг перемежился. Около горизонта в седой низкой мгле образовалась голубая прореха. Края ее рвал ветер, задирая их все больше и больше. Он сдирал с неба облачность, словно картофельную шелуху. Окрестности прояснились, как проясняется на бумаге детская переводная картинка. Стало жарко. Плащи пришлось свернуть и нести под мышкой.
Мы шли в Кобелиху. Дело в том, что Небыловский район искони чуть ли не на всю среднюю Россию поставлял пастухов. «Район потомственных пастухов» – так его теперь именуют даже в газетах. Значит, здесь, в этих местах, и живут прославленные владимирские рожечники. Больше всех других деревень славилась рожечниками Кобелиха, вот почему мы шли туда. Придем, попросим сыграть две или три песни и уйдем обратно. Такова была цель похода.
Тропа вела то лугом вдоль речки Тумки, то частым лесом, то гречневым полем. Везде хорошо было идти. В лугах попадались кочки, сплошь покрытые гвоздичкой, этакие пурпурные островки среди зелени. В лесу, у самой тропинки, росли огромные лесные колокольчики, так что каждый колокольчик был чуть ли не по куриному яйцу, про гречу и говорить нечего, она цвела, и самый воздух над ней был как бы розов.
Правильно говорит пословица: «Летом два дня льет – час сохнет, осенью – час льет, две недели сохнет». Теперь было лето, и, пока мы шли до Кобелихи, тропинка обветрилась, траву обдуло, только земля сама была черная и рыхлая.
После дождя легко полется, этим и воспользовались кобелихинские крестьянки. Все они высыпали на усадьбы полоть лук. Лука здесь были поля.
– Как же, спокон веку луком держимся, – пояснила нам женщина, мимо которой проходили. Распрямившись, она поправила волосы тыльной стороной ладони (руки в жирной земле), проводила нас взглядом и снова принялась за дело.
Двумя вереницами дома Кобелихи бегут к реке Колокше, но перед самой рекой останавливаются у крутой зеленой горы, не решаясь сбежать с нее на прибрежную луговину.
Над одним домом, вернее – над огородом этого дома, собирался к отлету пчелиный рой. Шум слышался издалека. Разреженное облако роя клубилось, клубилось, клубилось, становясь все меньше, но гуще и чернее.
– Манькя, чего глядишь? – закричал старик из соседнего дома. – Беги, ищи Катерину. Скажи, рой уходит, а я постучу покуль.
Манька, девочка лет двенадцати, побежала вдоль деревни, а старик ушел в дом и возвратился с ведерком и палкой. Как известно, всевозможный звон вызывает у пчел тревогу, и они торопятся сесть, привиться поблизости. Но стучать старику не пришлось. Пока он бегал в избу, рой оклубился окончательно и, приняв форму дырявой овчины, полетел навстречу солнцу. Старик проводил его, приставив ладонь к глазам, несколько присев при этом и все держа в руке ненужное теперь ведро.
– Ишь ты, ушел, подосадует Катерина-то! А кому-нибудь – находка. Или в лесу, в дупло сядут.
Около правления колхоза «Красное заречье» на траве, на бревнах, на чем попало сидели колхозники. Мы подошли и присели тоже. Народ ожидал начала колхозного собрания. Парень лет двадцати трех стоял на коленях перед сидящими на траве мужиками и рассказывал:
– Да… А то еще барана видал. Весу сто тридцать килограмм. Рожища – во! – Парень покрутил пальцами около ушей, отводя пальцы все дальше в стороны. – Харя – в шерсти!
– Ну-у…
– Провалиться на этом месте!
Из правления вышла девушка и сказала:
– Председатель велел заходить. Начинать пора.
Никто и не шелохнулся.
– Да… А ноги мохнатые, одни копыта видать! Шестнадцать килограмм шерсти с него, черта, стригут.
– Неуж?.. Нам и с пятнадцати столь не настричь…
– Да… А то еще баран, хвост-то на тележку пристроен, а в нем – пуд!
– В баране?
– В хвосте!
Спрашивающий задохнулся махоркой, от такого чуда закашлялся, отвернувшись в сторону и к земле.
– Да… А то еще идешь – шестнадцать баб золотых, а то рыбина каменна, а изо рта – струя! Спереж-то я все один ходил. Подойдешь к избе, думаешь, люди живут, а там поросята. И все лежат или на задних ногах сидят, как зайцы. Дворы конные тоже гожи. Одна лошадь… да вы все одно не поверите…
– Чего она?
– Семнадцать тонн подняла – вот чего!
– Ну это, парень, того, загнул…
– Да вот чтобы мне провалиться на этом месте! – и даже вскочил от волнения.
Тут подкатил к правлению грузовик – полный кузов женщин да девушек. Из Пречистой горы на собрание приехали. Вместе с ними и наши мужички потянулись в избу.
За столом, покрытым кумачовой скатертью, стоял председатель, постукивая карандашом по бутылке с чернилами. Был он невысокого роста, полный и, что называется в народе, с бабьим лицом.
Понравилось нам уж то, что председатель начал не с международного положения, как это бывает на всех собраниях, он начал с дела: «Завтра начинаем покос! Давайте решим спереж, откуда начинать – от Лыковой межи или с Дмитрова луга?»
Тут поднялся шум. Каждый захотел высказать свое мнение. Это по отвлеченному вопросу не сразу заставишь колхозников произносить речи. А что касается Лыковой межи или Дмитрова луга, тут колхознику пальца в рот не клади, тут он первый специалист и знаток.
Решено было начинать с Дмитрова луга, но выяснилось, что у половины людей не хватает кос.
– В сельпе разве нету?
– В сельпе! – послышались издевательские голоса. – В сельпе к сенокосу гвоздей ящик привезли да навески – ворота навешивать.
Собрание решило командировать человека в Москву за косами.
– Теперь вот что надо решить. Многие на делянках недобросовестно относятся к работе, сшибают верхушки, не прокашивают рядки. Как будем поступать с такими: пусть перекашивают снова или же начислять за работу им только пятьдесят процентов? Короче, чем бить их будем: горбом или рублем?
– Ты подожди бить-то! – выкрикнул, а затем и поднялся один колхозник. – Верно, не прокашивается трава, а почему? Тоже надо обратить на свое орудие, то есть который вручен нам струмент. Струментина, она ведь что, в ней все может проявиться, а ты бить. Надо бить, да с разбором.
Эта речь, смысл которой заключался, видимо, в том, что не всегда косарь, бывает и коса виновата, произвела сильное впечатление. Председателю пришлось снова стучать по бутылке с чернилами.
– У себя на усадьбах тем же инструментом работаете, а качество? Небось ни травинки не остается.
– Так ведь у себя-то мы ни за чем не гонимся, кроме как траву скосить, а на колхозных делянках – за трудоднем.
Потом стали зачитывать длинные побригадные списки колхозников. Пока их читают, я успею сказать, что деляночная система эта во время сенокоса мне не нравится.
Почему с давних пор самой любимой работой и самой любимой порой в деревне был сенокос? Потому, что он из всех крестьянских работ проводился сообща, объединял всех, сдружал, коллективизировал. Весь год копались крестьяне каждый на своем клочке, а в сенокос выходили в одно место всем селом, или, как это называлось, всем миром, становились друг за дружкой, тягались (соревновались) друг с дружкой, в минуты отдыха балагурили, и это было как праздник. В полдень тоже все вместе выходили бабы разбивать валки, ворошить сено. Туда и обратно шли с песнями. И вот эту самую коллективизирующую, самую сдружающую, самую объединяющую страду решили проводить по-новому: получай каждый свою делянку и вкалывай на ней в одиночку.