Показав свое хозяйство, Борисов посадил нас в автомобиль, и часа через два мы оказались в Сергеихе.
Солнце было еще высоко, останавливаться на ночлег не имело смысла, и мы пошли вдоль деревни в ту сторону, где за околицей обозначался зубчатый лес.
Однако, прежде чем мы попали в него, пришлось пересечь несколько полей, в том числе одно гороховое. Ярко вспомнилось детство. Бывало, насмотревшись военных кинофильмов, да и побаиваясь сторожа, километр ползем на животе от леска до гороха, зато как заляжем на полдня – и наедимся досыта, и в рубашку накладем так, что вокруг живота образуется вроде спасательного круга. Особенно сладки и сочны не пузатые, зачерствевшие стручки, а тоненькие лопаточки. Лопаточки те можно жевать прямо с кожурой. Так они еще сочнее и слаже.
Начался лес. По извилистой лесной тропинке мы углубились в зеленый массив Дюкова бора.
Все же много прошло времени, как начали мы поход около деревянного моста через реку Киржач. Брусника тогда цвела крохотными душистыми колокольчиками, а теперь розовеют брусничные ягоды. Черника тоже была в. цвету, а теперь созрела. Когда идешь лесом, невольно хватаешься за древесные ветви, протянувшиеся к тропинке. В начале похода попадали под руку мягкие, нежные мутовки елей – словно сочная трава. Раздавишь сочную мутовку – ладонь остро и свежо пахнет хвоей. А теперь схватишься за еловую ветку и уколешь руку. Окрепли, возмужали мутовки, затвердели нежные весенние иголочки.
Хорошо утоптанная тропинка привела к живописному болоту, образовавшемуся из лесной заплывшей речки. Яркая зелень камыша перемежалась здесь с белыми облаками цветущего дягиля, распространяющего вокруг свой неповторимый, я бы сказал, речной аромат. Заросли кудрявого ивняка, сплотившегося по берегу болота, сдерживали напор елового леса. Над болотом – лава. Шириной в три доски, она убегает вдаль, суживаясь от расстояния и теряясь в кустарнике на противоположном берегу болота. С одной стороны к лаве приделаны перила, чтобы держаться при переходе. Длина лавы никак не меньше ста пятидесяти метров. Когда зайдешь на середину ее, направо и налево открываются живописные виды болота, окруженного лесом. Кое-где виднеются брошенные в яркую зелень черные зеркала воды. Там цветут желтые кувшинки и белые водяные лилии. Скорее всего – река еще сохраняет свою текучесть и пробирается сквозь плотную зелень незаметными струйками.
Как скоро кончилась лава, тропинка взбежала на безлесый пригорок и, устремившись по нему наискось влево, привела к крайнему дому неведомой нам деревни.
После Сергеихи, а особенно после Омутского, деревня эта произвела невыгодное впечатление. Дома старые, почерневшие, в большинстве покосились. Сквозь крыши домов местами проглядывает решетник. Стекла в окнах составлены из небольших кусков при помощи замазки.
Одиноко и звонко тюкал молоток, отбивающий косу.
Возле одного дома сидели на лавочке несколько женщин. Мы спросили их, почему так запущена деревня. Лесу вокруг полно, а новых срубов не видно.
– Село наше Гусево оченно обеднело мужиками, – несколько нараспев ответила одна женщина лет сорока. – Все мы, бабы, здесь вдовые. Где уж нам срубы рубить! Вот вырастим детей, поставим их на ноги, определим в города, тогда и дома обновлять возьмемся. На детей вся надежда.
На прогоне, когда мы выходили из Гусева, нас окликнула выбежавшая из избы молодая бойкая бабенка, невысокого росточка, полненькая:
– Эй, вы, карточки, что ли собираете?
– Разве они валяются?
– Не смейтесь, знаю, фотографы вы, карточки увеличиваете.
Три обстоятельства заставили ее принять нас за бродячих фотографов. Во-первых, таковые здесь, должно быть, иногда появляются. Во-вторых, кого же еще нелегкая принесет в их Гусево! В-третьих, вид Сереги с бородой и деревянным ящиком на боку.
– Нет, не снимаем мы и не увеличиваем.
– Не смейтесь, снимите меня с дочкой.
– Ну снимем, а потом что?
– Потом чай пить ко мне!
За время похода мы заметили, что лесные деревни вообще гораздо беднее полевых. Да оно и понятно: земля не та.
Значит, не только к двум, даже соседним, областям, не только к двум, даже соседним, районам, но и к двум колхозам нельзя подходить с одной меркой. Еще сегодня утром любовались мы высокими хлебами вокруг Суздаля, и вот к вечеру встретили среди леса распаханные поляны. На них растет редкая, низкая пшеничка с короткими колосками. На ветру колос до колоса не достает, колос о колос не стукается. Земля серая, как пепел, под тонким слоем подзола – чистый песок.
Солнце садилось за бугор, начиналась заря. На ее фоне силуэтно увиделись нами дома и сараи Полушина.
Речка, выбежав из леса, устремилась вдоль села. Низкий речной кустарник не захотел отставать от нее ни на шаг. А вместе с ними забежали не сельские улицы и копны свежего сена, спрыснутого недавним дождичком.
Заходя в бригадирову избу, я увидел в чулане, сквозь приоткрытую дверь, спящего в одежде и сапогах мужчину. Однако хозяйка сказала, что бригадира нет.
– Хорошо, мы его подождем, как бы поздно он ни вернулся.
Бригадирша обеспокоилась, заметалась.
– Спит он у меня.
– Пьяный?
– Пьяный, хорошие люди, как есть пьяный!
– Как же так, сенокос, горячая пора…
– Свадьба третьего дня была у соседей, с тех пор не опомнится.
– Ну пусть спит, помогите нам устроиться на ночлег.
– Сейчас, хорошие люди, почему не помочь! Это у нас – просто.
По улице шла женщина с жестяным ведерком. Подол ее был мокр, резиновые сапоги блестели. Шла она из лесу, где собирала чернику. Ее и остановила бригадирша. Нам слышно было, как женщина отказывала.
Мы вмешались сами, дали деньги вперед, и через полчаса тетя Шура угощала нас чаем с черникой.
В селе заиграла гармонь и прозвенела бойкая девичья частушка. Потом хором, так что все слилось в малоразборчивый рык, рявкнули парни. Тетя Шура испуганно прислушалась.
– И мой, наверно, там. Только тогда и сердце не болит, когда на глазах он у меня.
– Любите?
– Винища боюсь. Ох, и ненавижу я это винище! Двух сыновей через него потеряла. Один-то шофер был, в тюрьме сидит: человека задавил. Напьются так, что ничего уж не видят перед собой. Другой – под поезд попал по пьяному делу. Двое детишек осталось. Теперь вот младший подрос. Третьегось на свадьбе нахлестался, рассолом отпаивала. На последнем, на нем, сердце ни минуты покоя не знает, бьется, словно осиновый лист в безветрии.
Гармонь все играла, и нам захотелось пойти поглядеть на гулянье. Ведь оно было первое за весь поход.
Пока мы чаевничали, в деревню с речки наползло белого тумана. Тотчас вокруг нас заныли комары.
На краю вытоптанного в траве «пятачка» стоял чурбан. На чурбане сидел гармонист. Две девушки, как ангелы-хранители, стояли за его плечами, ветками отгоняли комаров от бесстрастного гармонистова лица. Вокруг толпились парни и девушки – человек тридцать или сорок. Две девушки плясали «Елецкого».
Недавно один известный писатель высмеял этот танец, назвав его маслобойкой. Он написал, будто девушки пляшут «Елецкого» с каменными лицами и безвольно опущенными руками. Он наталкивал читателя на вывод, что все это есть следствие низкой культуры сельской молодежи и что пляшут «Елецкого» только потому, что нечем больше заняться.
Во-первых, многие девушки пляшут «Елецкого» очень живо, с дробью. Здесь все зависит от выходки пляшущих и от их темперамента. Кроме того, не будь «Елецкого» – не сочинялись бы частушки, для чего же их сочинять! Девушки сочиняют частушки, чтобы спеть их на гулянье. Так и создается фольклор. А что многие частушки истинная поэзия – кто же этого не знает!
Когда мы пришли на гулянье, выходила новая пара. Сначала вышла одна девушка в легком летнем пальто в талию, простоволосая, она нехотя прошла по кругу, не вынимая рук из карманов, и спела, как бы ни к кому не обращаясь: