Партизаны разыгрывали меня до тех пор, пока в школу не пришли прощаться с ними Йонас, Зося и моя мама. Разговор сразу переключился на другую тему. Я отошел в сторону и молча переживал свое горе и радость. Ко мне подошел дядя Коля и, весело улыбаясь, сказал:
— Ну, дятьковский волк, давай и с тобой попрощаемся. Не горюй — не надолго. Как говорил Салават Юлаев Пугачеву: «На прямой дорожке встретимся!» Весной заберем тебя в партизанский отряд. Обещал ведь командир… Держи пять!
И он подал мне на прощанье руку, как взрослому.
Оставшись один, я долго еще думал о том, что сказал мне дядя Костя — командир партизанского отряда[4], припоминая все свои похождения с козой Зюлей. Неужели действительно в партизанский штаб пришла радиограмма из Москвы? Вот здорово! Знали бы об этом дятьковские пацаны с Базарной улицы!
А знал бы об этом папка! Что бы он сказал мне?.. А Муха, если бы был жив? Он сказал бы: «Молодец, Пузатый!» Эх, жаль, погиб верный друг…
Наступили долгожданные праздники урожая. С окрестных хуторов нагрянули гости. В старых сермяжьих кафтанах и веревочных постолах с оборками до колен. Каждый принес с собой какое-нибудь орудие: вилы, грабли или совковую лопату. Затем во двор въехала с шумом и гамом молотилка, доставленная на паре лошадей из поместья Гильвичай. Она была арендована крестьянами на время уборки у русской графини Ольги. Молотилку бережно сняли с подводы. В риге, где Йонас накануне гнал самогон, расчистили ток. Под открытым небом установили конный привод с четырьмя дышлами и дощатым кругом наверху. Молодой парень в пистолах хлестнул длинным кнутом лошадей, и все механизмы пришли в движение: трр-р… трр-р… трр-р… — заскрежетали железными зубьями. Во все стороны побежали ремни трансмиссии. Трах!.. Трах!.. Трах!.. — загрохотала молотилка, и из ее открытого зева полезла пережеванная, спутанная солома. Брызнул золотой пшеничный дождь, вызывая у всех счастливые улыбки и радостный смех. А Йонас! Любо смотреть на него! Он совершенно преобразился, из строгого хозяина превратился вдруг в игривого, ликующего большого ребенка: бегал вприпрыжку, резвился, подставляя шею и лицо под струи золотистого зерна, набирал их в ладонь, как воду, и с искрящимся смехом сыпал себе на лысину, поседевшую от пшеничной пыли. Зубы его сверкали на солнце белым жемчугом. Он от души радовался первому «дождику» нового урожая. Своего урожая!
Так началась литовская супряга, которая запомнилась мне на всю жизнь. Я видел ее впервые. Она проходила по жребию в каждом крестьянском дворе. Сегодня — на хуторе у Каваляускасов, завтра — у других.
Грохотала на всю округу машина. Надсадно гудел конный привод. На высоком помосте стоял погонщик и щелкал кнутом над спинами лошадей:
— Эй!.. Но!.. — выкрикивал он.
Лошади ходили по кругу, вращая карусель.
У барабана молотилки стоял рослый парень и совал в ее ненасытную пасть снопы, весело поторапливая подавальщиков:
— Вэйке!.. Вэйке!..
Из ворот риги тучей валила пыль и летела солома, которую тут же складывали в омет. Омет прямо на глазах вырос вровень с крышей. Его подперли длинными слегами и стали носить солому в соседний сарай, забрасывали на чердак, складывали под навес.
Меня послали на чердак принимать и утаптывать солому, которую подавал мне на длинных вилах-тройчатках брат хозяйки Зоси — Юозас Абрамовичус. Веселый, зубоскалистый парень, полный жизни и неистощимой энергии. На его смуглых щеках блестел пот, под черными усиками играла насмешливая полнозубая улыбка. Он работал без передышки, как заведенный.
Наклоняясь, я хватал у него на лету с поднятых вил все новые и новые навильники соломы, уносил их в глубь чердака, клал один на другой и притаптывал. Казалось бы, чего проще! Хватай побольше и бросай подальше! Но не прошло и полчаса, как я устал. Золотистые ароматные охапки соломы превратились в колючих ежей, которые безжалостно вонзались своими колючками в мое лицо и руки. Пыль забивалась в нос, вызывая чих. Малюсенькие колоски липли к потному телу и кусали, как блохи.
А Юозас, весело скаля зубы, понукал:
— Давай, давай, руський!.. Работай!.. Вэйке!..
— От работы кони дохнут, — слабо огрызался я, но продолжал изо всех сил принимать у него навильники и бросать их подальше. Навильники становились все тяжелее. Юозаса же не брала никакая усталость. Ловко орудуя вилами, он успевал еще и балагурить, выкидывать шутки и распевать частушки, от которых все вокруг покатывались со смеху.
Весь день над усадьбой Каваляускасов висела пелена пыли, сквозь которую тускло светило солнце. К вечеру хозяйских хлеб был обмолочен, зерно ссыпано в амбар и двор почищен. Закончив работу, артельщики один за другим потянулись к колодцу, находившемуся посреди двора. Заскрипел журавель — длинная жердь с грузилом на конце. Загремела железная цепь, опуская вниз деревянную бадью. Холодная вода оживила уставших работников: все с удовольствием умывались. Зрея каждому подносила холстяное полотенце. Потом Йонас пригласил всех в дом, где уже ждали гостей столы, заваленные всевозможной едой, заставленные бутылями и кувшинами с домашним пивом. Накрытые столы тянулись длинной вереницей от прихожей до самой дальней комнаты. На каждом из них царил продуманный порядок: по краям на больших фарфоровых тарелках наставлен свиной холодец с застывшим, как серебро, салом; вперемешку с ними поблескивали растопившимся жиром тушеные и жареные гуси, обложенные печеными яблоками, а посредине на квадратных противнях румянился кугель — литовское национальное блюдо, приготовленное из тертого картофеля. Кугель дышал жаром и издавал вкусный запах. Филе, желе, солонина, пирожки разных начинок, сырнички с гвоздикой, лепешки с корицей, посыпанные толченым имбирем, — всего было навалом!
4
Командиром партизанского отряда был Константин Воробьев — будущий известный советский писатель.