(П р о д о л ж и т е л ь н ы е а п л о д и с м е н т ы)" (110).
"К сожалению, -- продолжал Презент, -- тлетворное влияние морганизма проникло и в среду небиологов..., если даже академик Немчинов, не генетик, а статистик, если даже он имеет свою точку зрения по вопросам морганизма, (С м е х, аплодисменты)" (111).
Немчинов с места возразил:
"А почему я не должен ее иметь?",
на что услышал от Презента:
"Я говорю не в упрек, а в похвалу тому, что вы имеете свою точку зрения. (С м е х)" (112).
В том же стиле он "проехался" в адрес Б.М.Завадовского, П.М.Жуковского, И.М.Полякова и других. Последнему он адресовал такие слова:
"Дарвинизм сейчас не тот, который был во времена Дарвина... Такого уровня подбора не знало дарвиновское учение, не знало и не могло знать, но вы, профессор Поляков, его знать обязаны. Ведь вы обязаны быть умнее Дарвина, уже по одному тому, что птичка, сидящая на голове мудреца, видит дальше мудреца. (С м е х)" (113).
С явным удовольствием Презент называл генетиков ретроградами и объявлял о наступающей с этого дня расправе:
"Никого не смутят ложные аналогии морганистов о невидимом атоме и невидимом гене. Гораздо более близкая аналогия была бы между невидимым геном и невидимым духом. Нас призывают дискуссировать. Мы не будем дискуссировать с морганистами (аплодисменты), мы будем продолжать их разоблачать, как представителей вредного и идеологически чуждого, привнесенного к нам из чуждого зарубежья лженаучного по своей сущности направления" (А п л о д и с м е н т ы) (114).
По-видимому, были готовы смириться со своим поражением и кое-кто из тех, кто выступал под знаменем генетики. Скорее всего, этим объясняется желание Шмальгаузена отмежеваться от "вейсманизма-морганизма", смятение Полякова. Генетик А.А.Малиновский попросил слова, эту возможность ему предоставили, но когда председательствующий объявил о его выступлении, Малиновский ретировался, объясняя мне позже, что один из близких друзей... зная его вспыльчивость, отсоветовал близко подходить к трибуне.
И все-таки многие генетики, особенно в первые дни работы сессии, не могли понять, что происходит. Ведь совсем недавно лысенкоисты терпели поражение за поражением, совсем недавно Ю.А.Жданов открыто критиковал Лысенко. На следующий день после публикации в "Правде" информационного сообщения о назначении новых членов академии без выборов и о предстоящей сессии ВАСХНИЛ В.П.Эфроимсон, передавший в ЦК партии материалы об антинаучной деятельности Лысенко и ждавший результатов их проверки, позвонил в отдел науки ЦК ВКП(б) и сказал сотруднице отдела В.Васильевой:
"Я совершенно не понимаю, что происходит, но имейте ввиду, -- все, что я написал, святая правда".
В ответ он услышал:
"Неужели вы думаете, что мы хоть на минуту в этом сомневаемся?" (115).
Слухи об этом ответе быстро распространились среди генетиков, поддержав уверенность, что правда все-таки восторжествует. Способствовало такому ожиданию и неясное объяснение "колхозным академиком" в его первом докладе того, из каких сфер он получил поддержку. Факт предварительного ознакомления Сталина с его докладом обнародован не был, и лишь в "Заключительном слове" Лысенко сказал:
"Меня в одной из записок спрашивают: каково отношение ЦК партии к моему докладу. Я отвечаю: ЦК партии рассмотрел мой доклад и одобрил его" (116).
После этого в стенограмме значится: "Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают". (В дни, когда Сталина хоронили, в "Правде" появилась короткая заметка Лысенко "Корифей науки", в которой он писал:
"Сталин... непосредственно редактировал проект доклада "О положении в биологической науке", подробно объяснил мне свои исправления, дал указания, как изложить отдельные места доклада. Товарищ Сталин внимательно следил за результатами работы августовской сессии Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В.И.Ленина" /117/).
Но до последнего дня сессии Лысенко и его приближенные об этом помалкивали и даже пытались вызвать генетиков на более откровенные разговоры, сетовали, что они неохотно включаются в дискуссию, как это сделал А.А.Авакян (118). А ведь ссылка на "одобрение ЦК партии" яснее ясного всё бы объяснила людям, уже привыкшим жить в атмосфере страха, вызванного политическими репрессиями. Но, повторяю, оповещения о том, по чьему указанию громят генетику, сделано не было, и потому многие надеялись, что критика Лысенко и в МГУ, и в докладе Жданова14 не могла остаться гласом вопиющего в пустыне. Эти люди надеялись, что всё происходящее -- лишь авантюра лысенковцев, решившихся пойти ва-банк. И только в последний день работы сессии произошло событие, открывшее всем глаза. В то утро в "Правде" появилось покаянное письмо Сталину главного критика Лысенко Ю.А.Жданова, в котором он отказывался от своих взглядов и пытался провести водораздел между личной позицией химика-философа Юрия Жданова и партийными позициями заведующего отделом науки ЦК ВКП(б) Юрия Андреевича Жданова. Партийная дисциплина опять оказалась сильнее научной истины, хотя Жданов в "покаянке" и высказал критику в адрес Лысенко. Пытаясь примирить в себе эти противоположности, он ссылался на Ленина, требовавшего от своих сторонников умения абстрагироваться от реально наблюдаемых явлений, чтобы не впасть в "объективизм".