По существу, о том же речь шла в дневниковых записях А. М. Коллонтай, во время приезда в Москву в июне 1932 года встречавшейся со многими «стариками». Замечая, что «старики» всё критикуют, охаивают, высмеивают, с раздражением говорят, что так продолжаться не может, Коллонтай приводила типичное высказывание, услышанное ею: «Мы теряем верный курс. Компас испорчен». К этому Коллонтай добавляла: «Если спросить, что они предлагают, какие меры? Их нет» [609].
Выработка альтернативы сталинской политике потребовала бы от бывших лидеров оппозиций перехода от бессильного брюзжания к более серьезным выводам и действиям. Искушённые опытом своих прежних унижений и судьбой «троцкистов», продолжавших томиться в тюрьмах и ссылках, эти люди понимали, что при переходе к каким-либо формам борьбы против Сталина они могут потерять уже не только честь и достоинство, но и личную свободу. К тому же они ещё в большей степени, чем рядовые оппозиционеры, цепью своих непрерывных покаяний и заверений в верности «генеральной линии», оказались втянутыми в режим двоедушия, установившийся в партии. «Можно смело утверждать,— писал корреспондент «Бюллетеня»,— что из 10 партийцев — 8 разъедено сомнениями. В частных разговорах они говорят об этом, а на ячейках и конференциях все решения принимаются… единогласно. Почему? „А какой смысл? Если я буду погибать в Сибири, я этим тоже ничему не помогу“» [610].
Именно такие суждения, по-видимому, были характерны для лидеров правой оппозиции, в конце 20-х годов остро критиковавших Сталина, а с начала 30-х годов, когда его ошибки и преступления многократно возросли, отказавшихся от какой бы то ни было борьбы с ним. Так, Бухарин, проезжавший летом 1930 года через Украину, был потрясён зрелищем распухших от голода детей, просивших на полустанках милостыню. Рассказывая об этом своему другу Ларину, Бухарин с возгласом: «Если более чем через десять лет революции можно наблюдать такое, так зачем же было её совершать!» рухнул на диван и истерически зарыдал [611]. Однако в своих публичных выступлениях 1930 и последующих годов Бухарин не переставал бичевать собственные прошлые «ошибки» и прославлять «победы» сталинского руководства.
Даже людям, далеким от партии, было ясно, что бывшие «вожди», капитулируя перед Сталиным, окончательно утрачивают собственную личность, свои волевые, нравственные и интеллектуальные качества. Так, в 1930 году М. Пришвин сделал в своем дневнике примечательную запись: «Сознают ли вполне такие люди, как Бухарин, что, отрекаясь публично от себя самих, они в то же самое время и лично кончаются». Отречения продиктованы тщетной надеждой «когда-нибудь при удобном случае вернуть человеческую душу в сохраняемый футляр от исчезнувшего себя самого» [612].
Вымогательство всё новых покаяний неумолимо влекло этих людей по наклонной плоскости. О противоестественном образе жизни, который им приходилось вести, свидетельствует тот факт, что члены «бухаринской тройки» почти перестали встречаться между собой из-за боязни быть обвинёнными в продолжении «фракционной деятельности». Дочь Рыкова вспоминала, что после 1930 года в их доме почти никто не бывал. Она же рассказывала, как в начале 30-х годов ей пришлось быть свидетельницей оскорблений Рыкова со стороны сталинцев. В правительственной ложе Большого театра «Сталин ответил отцу на что-то с небрежным презрением, и тогда все остальные (члены Политбюро) как по команде набросились на Рыкова, все заговорили сразу, громко, резко, зло» [613].
Непрерывное вымогательство покаяний и клятв в верности «генеральной линии» от лидеров бывших оппозиций не преследовало цель утвердить какие-либо принципы, поскольку всякие принципы утрачивали ценность в условиях бесконечных бюрократических зигзагов. Цель этих вымогательств, как подчеркивал Троцкий, сводилась к одному: «внушить партии, что какое бы то ни было противодействие или сопротивление, какая бы то ни было критика аппарата, какой бы то ни было ропот, даже шёпот против аппарата… могут привести лишь к репрессиям или к новым идейным унижениям. „Самокритика“ служит той же цели с другой стороны, ибо означает обязанность членов партии критиковать то, что „критикует“ аппарат» [614].