— Эдмонд Бейли, — представился мужчина.
— Эдмунд Свансон. Наши имена похожи…
Мужчина что-то сказал. А! Он говорил на французском, и Свансон его не понимал. Тут он проснулся или его разбудили. Он огляделся — рядом сидели Конан Дойл и тот самый мужчина, которого писатель звал «Фредерик».
— Где я был? — спросил Свансон.
— В Париже, на улице Шоссе д’Антин, 11, где расположен магазин-библиотека независимого искусства, — сказал Фредерик.
Свансон вопросительно взглянул на Конан Дойля.
— Это салон-библиотека-магазин в Париже, где собираются такие же люди, как в этом клубе, которые верят в эзотерику, в духов, — ответил писатель. — Я попросил Фредерика установить связь с ними через тебя. Если бы мы вызывали духа, скажем, Королева, ты, наверно, в это не поверил бы. Так что мы решили идти постепенно, шаг за шагом.
Париж
Поезд в Париж из Кале задержался. Когда состав тронулся, кто-то бросился под рельсы. Артур Барроуз и его сын Реймонд какое-то время молча сидели в купе первого класса, пока отец не заговорил:
— Не понимаю — как можно покончить жизнь самоубийством, своими руками… Это богопротивное дело. Какие причины могут толкнуть на это дело?
— Несчастная любовь, потеря близкого человека, неизлечимая болезнь — причин много, отец.
— Любовь — это слабость. Потеря близкого — да, тяжело перенести, но тоже слабость… Все от бога… И болезнь тоже, которую надо вынести до конца… пока бог сам не сочтет нужным позвать к себе.
— А если человек не верит в бога?
— Очень плохо! Без бога пусто… аморально!
Реймонд с отцом редко спорил и поэтому ничего не ответил, а тот продолжал:
— Современный мир подрывает мораль, и люди перестали сопротивляться давлению на целостность и здоровье общества. Теперь свобода слова заменила религию… Маргинальные личности, всякие истерички-суфражистки, социалисты-интеллектуалы и прочие захватили политическую сцену. Если ты против них — ты — мракобес, ты — противник прогресса. А дело гораздо сложнее… Я всегда выступал за свободу слова. Это не французы со своей революцией придумали свободы. Это мы — англичане, со своей «Хартией вольностей» изменили курс истории, хоть и медленно, но достигли прогресса. Но, очевидно, что теперь, под скрежет мануфактуры, звуки станков и шум машин, мы упустили из виду мораль.
— Да, — будто подытожил Реймонд. — Все верно. Как ты относишься к идее социальной поддержки людей, которые находятся на грани самоубийства?
— Церковь — вот куда надо обращаться за поддержкой. Она заодно не дает человеку выйти за определенные моральные границы. Церковь нужна, как институт духовного наставления и управления. Одновременно мы в Англии, хоть и по-своему, одними из первых отделили церковь от государства — то, что французы с их темпераментом теперь только сделали со скандалом.
— Папа, мораль той прошлой эпохи, что теперь журналисты окрестили викторианской, необратимо уходит в прошлое. Мир всегда развивался…
— Библия существует тысячи лет! Мораль человечества незыблема. Это все русские социалисты и немецкие декаденты в лице Шопенгауэра и Ницше придумали новую мораль, которая грозит разрушить устои человечества. Консерватизм несет в себе здоровый дух и правильную мораль. А вся эта либеральная брехня грозит обернуться катастрофой!
Артур Барроуз посмотрел внимательно на Реймонда и спросил:
— Ты, что, меняешь взгляды?
— Нет, — спокойно ответил Реймонд. — Я остаюсь приверженцем Консервативной партии.
— Ну, вот и хорошо, — удовлетворенно кивнул Артур. — А наш Роджер все еще увлекается либерализмом, не так ли?
Реймонд кивнул.
— Он в курсе нашего плана?
— В общих чертах…
— И?
— Он — дисциплинированный чиновник, патриот. Так что… думаю, что все в порядке… В принципе нам его помощь особенно не нужна.
— Реймонд, хотел спросить тебя давно — почему Роджер не женится?
— А! Ты же его знаешь! Идеалист… ему трудно найти реальную женщину, соответствующую его придуманным идеалам… Хотя слухи ходят, что он встречается с девушкой…
— Француженка? Не самый лучший выбор…