Он еще некоторое время бродил в кустах, его пыл быстро остывал; и когда он вернулся к трубе, оказалось, что Престер-Джон воспользовался его отсутствием и сбежал, и Шаса уже кипел гневом на себя и на девушку.
Пришлось проделать пешком весь долгий путь до бунгало, и Шаса сам не осознавал, насколько устал. К тому времени, когда он добрался до дома, уже стемнело. Пони с пустым седлом вызвал тревогу, но опасения Сантэн мгновенно сменились облегчением и яростью, когда она увидела сына.
Неделя в жаре и пыли рудника и монотонность работы начали угнетать, так что Твентимен-Джонс отправил Шасу работать у лебедки на главной отгрузке. Машинист лебедки оказался человеком неразговорчивым, замкнутым и ревнивым к своему делу. Он не позволял Шасе даже прикоснуться к механизмам управления лебедкой.
– Мой профсоюз такого не допускает.
Он упорно стоял на своем, и через два дня Твентимен-Джонс перевел Шасу на площадку выветривания.
Там руду рассыпала на открытом месте целая команда рабочих-овамбо, обнаженных до пояса и распевавших хором, пока они раскидывали и переворачивали руду под присмотром белых контролеров и черных надсмотрщиков.
В зоне выветривания лежали груды камней, тысячи тонн руды, рассыпанные на площади размером в четыре поля для игры в поло. Когда голубую породу взрывали, она была твердой, как бетон; ее могли измельчить лишь взрыв или десятифунтовые кувалды. Но после того как руда пролежала на солнце шесть месяцев, она начинала крошиться и становилась похожей на мел, делалась хрупкой, и ее можно было снова загружать в вагонетки и отправлять на дробилку и на промывку.
Шасу поставили надзирать над группой из сорока рабочих, и вскоре он завязал дружбу с надсмотрщиком-овамбо. Как и все его соплеменники, мужчина имел два имени: племенное, которое он держал в тайне от белых нанимателей, и рабочее. Его рабочим именем было Мозес. Он был лет на пятнадцать моложе других черных старшин, и выбрали его за ум и инициативность. Он хорошо говорил и на английском, и на африкаансе, и уважение, которое чернокожие рабочие обычно оказывали только возрасту, он заработал дубинкой, пинками и язвительным остроумием.
– Будь я белым, – сказал он Шасе, – я бы однажды получил место Доктелы.
Доктелой овамбо называли Твентимен-Джонса.
Потом Мозес продолжил:
– Я и так могу его получить однажды… а если не я, то мой сын.
Шаса был поражен, а затем заинтригован столь вопиющим заявлением. Ему никогда прежде не случалось сталкиваться с чернокожим, который не знал бы своего места в обществе. И как-то тревожно было находиться рядом с высоким овамбо, похожим на изображение египетского фараона из запретной части библиотеки Вельтевредена, но этот намек на опасность лишь пробуждал в Шасе еще более сильное любопытство.
Они обычно проводили вместе обеденный перерыв, и Шаса помогал Мозесу совершенствовать навыки чтения и письма; у Мозеса имелась замусоленная тетрадь, самое драгоценное из его имущества. Взамен овамбо учил Шасу основам своего языка, в особенности ругательствам и оскорблениям, и объяснял смысл некоторых песнопений рабочих, большинство из которых оказались непристойными.
«Делать детей – работа или удовольствие?»
Таким был припев любимой песенки Шасы, и он присоединялся к ней, к восторгу бригады, за которой наблюдал. «Это не может быть работой, иначе белые люди заставили бы нас делать это за них!»
Шасе уже исполнилось четырнадцать. Некоторые из подчиненных ему рабочих были в три раза старше его, но никто не находил это странным. Вместо этого они откликались на его поддразнивания, сияющую улыбку и жалкие попытки говорить на их языке. Вскоре его бригада разбрасывала пять отгрузок вместо четырех, в отличие от других команд, и вторую неделю они закончили с наилучшими результатами.
Шаса так увлекся работой и новым другом, что не замечал мрачных взглядов другого белого надзирателя.
В третью субботу, после того как рабочим заплатили в полдень, Шаса поехал к коттеджу Мозеса по его приглашению. Там он провел целый час, сидя на переднем крыльце дома, попивая кислое молоко из тыквенной бутыли, робко предложенной хорошенькой молодой женой Мозеса, и помогая овамбо читать вслух «Историю Англии» Маколея, которую он стащил в бунгало и привез в седельной сумке.
Книга была из тех, что входила в школьную программу, так что Шаса считал ее чем-то вроде своей собственности, и он наслаждался необычной ролью учителя и наставника, пока Мозес наконец не закрыл книгу.
– Очень трудная работа, Хорошая Вода. – Он перевел имя Шасы на язык овамбо. – Это тяжелее, чем рассыпать руду летом. Я потом над ней посижу.