События прошедшего мешались в его сознании. Как наяву он видел спину утопленника, белеющую в воде, и все же не мог по-настоящему поверить в смерть Майкла и не чувствовал скорби. Он испытывал только страх перед будущим, как человек, спасшийся после кораблекрушения на надувном плоту и затерянный в океане. Никто не спешил ему на помощь, некому было послать сигнал SOS. Оставалось только надеяться, что его прибьет течением к дружелюбному берегу, а не к острову людоедов.
Пробудился он оттого, что почувствовал рядом чье-то присутствие. На мгновение мелькнул давнишний повторяющийся кошмар — сухопарый старик без половины лица склоняется над ним и смотрит пустой глазницей; но человек, присевший на тумбочку у его постели, принадлежал к миру живых. Это был Илья Ефимович, отец Виталика, рано полысевший мужчина в дорогом костюме и щегольском галстуке.
Самого Виталика уже не было в номере. В тесной комнатке находился еще один посторонний, водитель Чистякова. Он вытряхивал вещи Игоря из рюкзака.
— Вставай, одевайся, — в приказном тоне потребовал Илья Ефимович. — Где планшетник Коваля?
Игорь достал компьютер из-под подушки.
— Что здесь?
— Музыка, игры, — проговорил Игорь, поднимаясь и натягивая джинсы. — Это мой планшет.
— Проверим, — пообещал Илья Ефимович. — Ну, рассказывай, что знаешь.
— Ничего, — ответил Игорь, в эту минуту испытывая острую неприязнь к Виталику, его папаше и ко всей их несимпатичной семье.
Старший Чистяков наклонил низко висящий пластиковый плафон и направил свет лампы в лицо Игоря, как делают следователи в фильмах про контрразведку.
— Я, конечно, не думаю, что ты причастен, у тебя кишка тонка для таких дел. Но вот моего сына ты зря в это втянул… В общем, отвезем тебя в полицию.
Игорь натянул футболку и начал запихивать свои вещи обратно в рюкзак. Он чувствовал злость.
— Да без проблем, поедем. Только я расскажу там про вашего Виталика.
— Что ты расскажешь?
— Ну, например, про незабываемый секс на диком пляже. И в вашей конюшне. И в нашем бассейне. Может, это он Коваля утопил? От ревности. Он не первый, кто сходит по мне с ума.
Илья Ефимович брезгливо скривился.
— Ну ты, наглая зверюшка… Только посмей впутать моего сына, я тебе доставлю!
— Он уже впутался, — возразил Игорь. — Поехал же со мной… И еще я скажу, что вы забрали планшет, чтобы украсть пин-коды и номера счетов.
Хрустя пальцами, Чистяков какое-то время молча разглядывал его, потом схватил за ворот футболки.
— Ты хоть понимаешь, на кого наехал? Да я тебя как муху раздавлю. Мокрого места не останется!
— И что вы сделаете? Мне-то нечего терять, а вот ваш Виталик…
— У вас правда что-то было?
Игорь оттолкнул лезущий в лицо белый, словно парафиновый кулак.
— Спросите у него.
Илья Ефимович подумал с полминуты.
— Ладно, можешь катиться на все четыре стороны. Но учти — если попадешься, мою семью не впутывай. Мы тебя не знаем. Коваль, может, различал, а для меня вы все на одно лицо… И про Витальку лучше забудь, что ты с ним вообще знаком.
Илья Ефимович сунул планшетник под пиджак, еще раз оглядел комнату и вышел вместе с водителем.
Игорь хотел крикнуть им вслед что-нибудь обидное — про Виталика, про его мамашу, которой нужно разводить не лошадей, а коров, таких же, как она сама, — но сдержал этот порыв. Он понимал, что злить Чистякова опасно и глупо и что нужно убираться из города как можно скорее. Побросав вещи в рюкзак, он вернул сонному портье ключ от номера и отправился на автовокзал.
Vita Nova
— Вот-с, — указал он кругом, — живу Зосимой. Трезвость, уединение и нищета — обет древних рыцарей.
— Вы полагаете, что древние рыцари давали такие обеты?
Когда явилась уверенность, что приговор не грозит реальным сроком, Фридман начал бодро фантазировать на тему встречи Георгия Максимовича с волей. Адвокат советовал отметить это событие непременно в бане, с девочками и рекой спиртного, в кругу преданных друзей. Георгий нехотя отшучивался, но баня и прочие соблазны вольной жизни все чаще беспокоили его ночами. Он чувствовал, что вновь слишком близко подошел к пределу, за чертой которого человек перестает быть самим собой, превращаясь в амебу со сломанным внутренним хребтом.
Поначалу тюрьма словно взялась опровергнуть весь опыт его предыдущей жизни. Но, пережив первое потрясение ареста, пройдя через отчаяние, панику, сквозь липкий, изнурительный, комком сжимающий мошонку страх, он вдруг обнаружил в себе огромный запас сопротивления. Привычка довольно скоро укрыла налетом обыденности вещи, которые поначалу представлялись невозможной дикостью, внушали брезгливость и бессильный протест. Поддержали близкие — Казимир, Эрнест, Максим и Саша Марков, который тоже был заключен под стражу, но смог выйти под подписку около полугода назад. Связи с привычным человеческим миром, с волей, внушали спасительные надежды и затуманивали оптику реальности.
Примиряло с действительностью и то, что в заключении, как и на свободе, большинство экзистенциальных вопросов решалось при помощи денег. Здесь даже весомее статус человека определялся финансовым благополучием, и тот, кто мог похвастать излишками продуктов в передачах, запасами чая, сигарет, средств на личном счете и скомканных бумажек в потайных местах, мог рассчитывать хотя бы на видимость уважения.
Благодаря помощи друзей и расставанию со значительными суммами Георгий избежал тех душевных и физических травм, которые объективно угрожали ему в противном случае, и даже смог сносно организовать свой быт. Его довольно быстро перевели в «белую» камеру на «белом» этаже, где пришлось уживаться всего с пятеркой соседей, ожидавших суда по тем же экономическим статьям — уход от налогов, мошенничество, легализация. Он взял за правило особенно не сближаться ни с кем из товарищей по несчастью, но оказывал помощь скудно обеспеченному и неустроенному уголовному сообществу, тем самым обеспечивая себе хотя бы призрачные гарантии безопасности.
Постигая шавасану — позу трупа, дающую покой сознанию и отдых телу, — он учился принимать уязвимость и несовершенство плоти, чьим вечным заложником является дух. Он часто думал о том, каким закономерно значимым в тюрьме становится Слово — именно потому, что здесь обрывался предел его власти, заканчивалась территория «разумного эгоизма», «общественного договора» и прочих достижений цивилизации. Но самым важным, пожалуй, мировоззренческим итогом явилась убежденность в том, что вся государственная система наказаний существует лишь с одной целью — показать человеку, как просто и быстро он может быть превращен в животное, вместо слов издающее вопли, мычание, вой или молча блюющее и харкающее кровью.
Он подспудно готовил себя к тому, чтобы выжить и в колонии, но с приближением назначенной даты суда внезапно почувствовал острое, уже физическое отвращение к вкусу и запаху тюрьмы, к застоявшейся в коридорах и камерах спертой вони отчаяния. Жажда свободы была так сильна, что минутами он понимал людей, которые сводили счеты с жизнью, лишь бы не возвращаться в камеру или в зону.
Во время разбирательства он еще мог сохранять видимость спокойствия, но в день оглашения приговора почти потерял самоконтроль. Он чувствовал скачки давления, жалел, что постыдился попросить у дежурной таблетку валидола, из последних сил боролся с приступами тошноты. Стоило огромного труда остаться на месте, когда он услышал среди прочих ничего уже не значащих слов «с освобождением в зале суда».
Радостные возгласы, суматошные объятия оглушили, опьянили, как неразбавленный спирт, и стихли в коридорах у поста охраны, где нужно было дожидаться решения, ставить свою подпись на бумагах и выполнять какие-то еще механические движения, слишком напоминающие ритуалы запутанных сновидений, обрывки чужого кошмара. Марков и Казимир, как и обещал Фридман, приговоренные к штрафам, уехали сразу после оглашения. Карпцов остался — договаривался о чем-то с прокурорскими, читал решение, объяснял Георгию порядок действий, сопровождал на пост и к выходу из здания. Потом, у дверей, протянул руку и улыбнулся.