— А когда таинственное наблюдалось? — спросил я.
Мезецкий вздохнул.
— Первый раз — аж в 1774 году, когда до нас добрались посланцы от Пугачева во главе отряда в тысячу человек и велели срочно лить пушки в помощь крестьянскому царю. И ничего не получилось, не пошел из печей пушечный металл… Глава отряда, выждав неделю, решил, что литейщики саботируют сознательно, и уже вздумал весь завод перевешать, но Бог миловал — подошел полк, посланный Суворовым, и после жаркого боя мятежников перевешали. Потом в 1850 году, перед самой Севастопольской войной металл шел хрупкий и на разрыв непрочный, про пузыри не говорю. Мы к тому времени уже тигельный способ досконально освоили, и труды Аносова все были опубликованы, и разработки Обухова и Ухациуса были доступны, а все равно будто заклинило… Тогда говори ли, будто металл обиделся, что Николай 1 приказал ружья и пушки кирпичом чистить, да еще держать их полуспущенными, чтобы все громко звякало при исполнении артикула. Ну, это все у Лескова в «Левше» описано… Потом случалось такое в самом конце XIX века, и в 1912 году, и в 28-м. А последний раз металл взбунтовался в 61-м году. И всегда была серьезная причина, идущая от людей, и получалось, что хоть трижды правильно металл выплавляй, а толку не будет, пока не поправишь людские дела. Те самые, которые, кажется, на металл и влиять-то никак не могут… А еще был случай на моей памяти, задолго до 61-го года, когда решение нашлось, только было оно таким же необъяснимым, как и неудачи. Я тогда совсем пацаном был, меньше тебя, но…
Дядя Коля осекся, будто не хотел сейчас вспоминать тот случай, которому был лично свидетелем.
Он всю историю нашего производства знает от и до и так умеет рассказывать о давних событиях, с такой доверительной интонацией, будто он сам в то время жил и лично все видел. Это, наверное, оттого, что он потомственный сталевар. У него и дед, и прадед, и совсем далекие предки лили металл, с самого основания наших заводов.
Я спросил:
— Интересно, а почему для Пугачева металл не захотел идти? Пугачев, вроде, за народ воевал…
— Воевать-то воевал, — сказал дядя Коля, — но наворотил таких зверств. Чуть что не по нему — пожалуй в «пеньковый галстук». А самое главное, — по мне, во всяком случае, — что он не соображал по сути жизни. Зацепил по неразумию-то, чего зацеплять нельзя. Помнишь «Капитанскую дочку» Пушкина?
— В школе проходили, — сказал я.
— Там Пугачев рассказывает сказку про ворона и орла?
— Еще бы! Нас эту сказку заставляли разбирать, в чем, мол, ее главный смысл, и мы даже сочинение про нее писали.
— Ну и в чем ее главный смысл? — спросил дядя Коля.
— А в том, что жизнь надо прожить ярко, — ответил я. — Пугачев, значит, такую сказку рассказывает, что орел у ворона спросил, почему, мол, мы, орлы, живем всего по тридцать лет, а вы, вороны, по триста лет? А ворон и ответил, что вы, орлы, свежей кровью питаетесь, а мы, вороны, — мертвечиной. Переходи, орел, на мертвечину и триста лет жить будешь. Орел подумал и сказал — мол, не по мне это. Лучше, говорит, всего тридцать лет прожить, да зато вдоволь свежей крови напиться. Пугачев и завершает, что и я, мол, как тот орел…
— То-то и оно, — сказал дядя Коля. — А если подумать, то тут получается большая неправда. Во-первых, орел не меньше ворона падок на мертвечину. Во-вторых, и ворон за свежей кровью охотится. В-третьих, если припомнить, какие птицы жрут мертвечину, то окажется, что среди них есть и такие, которых люди считают «благородными» и «чистыми». Возьми хоть чаек. Все из себя белые и светлые, а если приглядеться — как наши городские голуби. Лесной голубь — это, может, другое дело, тут я не судья, не приглядывался к ним, а вот те голуби, что на помойках промышляют — они, спрашивается, чем живут? Кстати, по драчливости, злобности и подлости городской голубь сто очков вперед даст и орлу, и ворону. И вообще, ворон — птица мудрая, в чем-то на человека похож. Мы ведь тоже не живьем свиней и телят поедаем. А «свежей кровью» жить это означает, по сути, жить одним убийством. Какое уж тут благородство…