И все же Байрон обещал дописать кое-какие строки, а то и строфы и добавить вступительную строфу, если есть мнение, что поэма начинается ex abrupto[24]. Эти дополнения он лично привез в контору Меррея, шутил, прячась за полками, и, стараясь предупредить мнение издателя, цитировал Конгрива: «Если ты доведешь меня до бешенства, я никогда больше не назову тебя Джеком»[25].
ГЛАВА IX
«Поэт уступил место оратору», — заявил Дэллесу Байрон, подготовив свою первую речь для палаты лордов. Он решил выступить от оппозиционного крыла с критикой выдвинутого тори билля против разрушителей машин.
В 1811 году ткачи Ноттингема подняли восстание из-за того, что владельцы мануфактур стали устанавливать новые станки для изготовления перчаток и чулок, на которых один человек мог выполнять работу семерых. Ткачи в ответ ломали новые станки. Правительство послало отряды милицейского ополчения для усмирения ткачей и создало комиссию для расследования и, возможно, вынесения смертного приговора виновным. Байрон, полагаясь на мнение лорда Холланда, лидера вигов, племянника и протеже Чарлза Джеймса Фокса, сказал, что его выбор темы объясняется явной несправедливостью предлагаемого тори закона, и добавил, что речь его будет краткой.
Итак в феврале 1812 года он окунулся во всю эту готическую роскошь: пэры в алых отороченных горностаем мантиях, ощетинившиеся во врожденной подозрительности к новичку, стремились переплюнуть друг друга в острословии и брани.
Нет ничего удивительного, что Байрон волновался; Дэллес сообщает, что он записал свою речь, а потом заучил ее, «как речь в Харроу». Его голос, обычно приятный и мелодичный, стал неестественным, когда он говорил собравшимся о несправедливости и пристрастности билля, направленного против голодающих рабочих, которые заслуживают не наказания, а только лишь сострадания и хлеба для их детей. «Вы поставите виселицы на каждом поле и будете вешать людей вместо пугал?» — вопрошал он. Он бросил им вызов, спросив, что они более ценят — человеческую жизнь или станок для производства чулок. Лорд Элдон, лорд-канцлер, был весьма огорчен такой дерзостью. Байрон приводил цитаты из Коббета[26], строение фраз напоминало Эдмунда Бёрка[27] некоторой театральностью, как он сам позднее допускал, но он был в восторге от комплиментов членов своей партии и оппозиции. В тот же вечер у лорда Холланда хозяин лицемерно похвалил его, однако в своих мемуарах написал, что речь Байрона, полная воображения, остроумия и обличений, «была не свободна от аффектации, дурно аргументирована и не отвечала общепринятым представлениям о политической риторике».
Впрочем, это не имело значения. Байрон бросил вызов. Дэллес считал его речь лучшей рекламой для «Чайльд-Гарольда», а Меррей отложил на несколько дней мартовскую публикацию, чтобы сильнее подогреть любопытство публики. Листы с поэмой были разосланы влиятельным лицам. Объявления в «Кроникл» и «Морнинг кроникл» щекотали интерес к еще не опубликованному произведению. Первое издание в 500 экземпляров разошлось за три дня, и Меррей торопился выпустить второй, меньший тираж за полцены. «Царствование» Байрона продолжалось всю весну и лето: говорили только о нем, мужчины ему завидовали, женщины сходили по нему с ума. Его осаждали письмами, открытыми и тайными, в таком количестве, бахвалился Байрон, что их хватило бы на целый том. В витрине книжной лавки стоял экземпляр, специально переплетенный для дочери принца-регента, принцессы Шарлотты.
Похвалы были всеобщими. Томас Мур называет Байрона «не меньшим революционером в поэзии, чем другой великий человек в его возрасте, Наполеон, был революционером в делах государственных и военных». Критики, которые раньше нападали на его юношеские скороспелые стихи, были покорены силой, звучностью и потрясающей гениальностью нового сочинения. Дэллес заметил, что нрав Байрона «несколько смягчился». Однако для Байрона в его 24 года столь стремительно пришедшая слава имела другие скрытые последствия — двойственность, обманчивое великолепие, необходимость влюбиться в какую-нибудь наследницу, несмотря на свои гомосексуальные наклонности, а главное — не упасть со своего пьедестала.
25
Эта фраза принадлежит не Уильяму Конгриву (1670–1729), а Ричарду Бринсли Шеридану (1751–1816); она встречается в его комедии «Соперники».
26
Уильям Коббет (1762–1835) — английский публицист и философ, радикально настроенный журналист.
27
Эдмунд Бёрк (1729–1797) — английский публицист и философ, один из лидеров партии вигов.