«Я посылаю тебе свою дочь, потому что слишком люблю ее, чтобы оставить у себя», — писала двадцатилетняя Клэр, решившая, вопреки своим опасениям, отдать дочь Байрону. Она верила, что ее ждет блестящее будущее, а не жизнь бродяги. С момента, когда швейцарская няня, нанятая Мэри Шелли, привезла ребенка в палаццо Мочениго, Клэр для Байрона перестала существовать. Аллегра была хорошенькой, не по годам развитой девочкой, но имела, по словам Байрона, «чертовский характер». Клэр писала, спрашивала о новостях: «Не делай мир таким же мрачным для меня, как если бы моя Аллегра умерла». Байрон хранил молчание. Он продолжал свою рассеянную жизнь и связи с женщинами.
Клэр так и не увидела больше своего ребенка, хотя умоляла Байрона проявить милосердие и хотя бы признать ее право на материнство. Но она прекрасно знала, что любое ее слово для Байрона ненавистно. Она написала кучу писем — умоляющих, угрожающих, бранных, душераздирающих, — но все они оставались без ответа. Эта чудовищная жестокость была направлена на женщину, которая беззастенчиво преследовала его и по отношению к которой у него сложилась стойкая антипатия, переплетенная с его собственным чувством вины.
Когда «обожаемая bambina»[63] стала обнаруживать жгучий темперамент своих родителей, Байрон препоручил ее заботам британского консула Ричарда Белгрейва Хоппнера и его супруги, которые не были от нее в восторге и, когда им надо было уезжать из Венеции, передали девочку слуге, Антонио, а тот, в свою очередь, — миссис Мастерс, жене датского консула. К этому времени Аллегра уже выказывала отчужденность брошенного ребенка.
Вся Венеция уже знала экстравагантного лорда, на челе которого были написаны мрачные преступления. Рассказывали, как он ночью в парадном костюме прыгал в гондолу в поисках случайных удовольствий, держа факел, чтобы освещать весла гондольеров. Дворец, по признанию Байрона, действительно повидал всякое, но во всем этом не было истинных чувств, а женщины собственными уловками или ухищрениями своих матерей вытягивали из него немалые деньги и драгоценности. В Англии о его распутстве было хорошо известно. В письме, адресованном сразу Хобхаузу и Дугласу Киннерду, он перечислял имена: «Тарушелли, Да Мости, Спинеда, Лотти, Риццато, Элеанора, Карлотта, Джульетта, Альвизи, Замбьери, Элеанора да Бецци (любовница неаполитанского короля Джиаккино, во всяком случае, одна из любовниц), Терезина из Маццурати, Глеттенхаймер и ее сестра, Луиджа и ее мать, Форнаретта, Санта, Калигари, Портьера, статистка из Болоньи, Тентора и ее сестра — cum multis aliis[64]. Некоторые из них — графини, другие — жены сапожников; некоторые — аристократки, другие из средних классов или простолюдинки. И все они — шлюхи».
Продолжая свой «Путь повесы», он страдал от приступов головокружения, «рассеянного ревматизма», сифилиса, гонореи, отвращения к самому себе и, как ни удивительно, находил время, чтобы писать, даже при том, что, как он признавался Меррею, творчество для него было похоже на опорожнение кишечника и сопровождалось сильной болью. Американский литературный критик Джордж Стайнер заметил, что Венеция для Байрона стала тем же, что Рим для Корнеля, — он ощутил свободу и «воспарил на крыльях воображения». Байрон писал с яростью быка, которого гонят в хлев, — состояние, сопряженное с метаниями из стороны в сторону и попытками поднять кого-нибудь на рога.
Поэма «Беппо» («эксперимент в сфере комической поэзии») появилась на свет в 1817 году. Она изображала Венецию как «средоточие разврата». Байрон пишет о женщине, спокойно живущей со своим любовником, когда к ней внезапно возвращается муж, которого она считала утонувшим. Эту историю Байрону рассказал муж одной из его любовниц. Живая и многоликая, поэма буквально пестрела «яростными политическими выпадами» и стала предшественницей «Дон Жуана», его шедевра, которому Шелли предрекал судьбу величайшего поэтического произведения на английском языке со времен «Потерянного рая» Мильтона. «Дон Жуан» показал разительное отличие творчества Байрона от его соперников с их чувствительностью — «серебряной музыки» Шелли, «целительных крыльев» Кольриджа, «диких, пустынных холмов» Вордсворта и более всего от Китса, к которому Байрон испытывал особую неприязнь, отрицая его поэтические принципы и неудержимый эгоизм. Китс, со своей стороны, в «Падении Гипериона» утверждал, что лирика Байрона фальшива, а сам Байрон — «небрежный забияка, пишущий напыщенные, скверные стихи».