«Тело погружено, на какой корабль — я не знаю, не могу я и сообщить подробности», — писал Байрон, добавляя, что Тереза дала необходимые инструкции Генри Данну, купцу в Леггорне, взявшемуся перевезти тело в Англию. Тем временем Байрон бомбардировал Меррея наставлениями — гроб должен быть доставлен из лондонской верфи в Харроу, несмотря на издержки; красивый гроб и катафалк, лошади с бархатными попонами и плюмажами, жезлы для пажей, достойные траурные одежды для служки, могильщика и бидла при церкви в Харроу. Девочку следует похоронить на церковном кладбище с той стороны холма, которая смотрит на Виндзор и где он провел много часов в отрочестве. Похороны должны быть настолько закрытыми, насколько позволяют приличия. Однако, по контрасту с этими изощренными инструкциями, он вступил в спор с бальзамирующими и фармацевтами в Леггорне, утверждая, что они запросили лишнее в расчете на его положение, и предлагая лишь третью часть того, что они запросили, так как останки принадлежали ребенку, а не взрослому человеку. А когда шурин Гиджи, священник, вместе с другим посланным приехал в Пизу встретиться с Байроном, Лега Замбелли встретил их вопросом, можно ли приобрести в Романье хорошие трюфели для его светлости.
Байрон придумал также надгробную надпись, которую следует высечь на мраморной доске и помесить в церкви. Это была строка из Второй книги Царств, слова Давида, оплакивающего свое дитя: «Я пойду к нему, а оно не возвратится ко мне»[78]. Ректор, преподобный Джон Уильям Каннингхем, вместе с церковным старостой не приветствовали такую наглость и сказали Меррею, что предложенная Байроном надпись «будет воспринята любым человеком, обладающим вкусом, не говоря уж о здоровой морали, как оскорбление против времени и пристойности». В конце концов Аллегру похоронили на церковном кладбище, но без таблички с ее именем — ведь она была незаконнорожденным ребенком.
В монастыре монахини и послушницы были в глубоком горе. Изготовили статую в честь Аллегры, облаченную в ее одежду с белым меховым палантином и золотой цепочкой, подаренной Шелли. Байрону переслали оставшуюся после нее одежду: три цветных хлопчатобумажных платья, одно бархатное, одно муслиновое, шляпку и перчатки, нитку кораллов, серебряные ложку и вилку, вместе с ее постельным бельем и мебелью, тогда как Клэр должна была удовлетвориться портретом Аллегры, который Шелли вырвал у Байрона силой, и прядью ее волос.
Несколько месяцев спустя на пути в Вену, где она собиралась работать гувернанткой, Клэр написала подруге, что, хоть она и старается восхищаться открывающимися видами, все же продолжает думать о своем «утраченном сокровище».
Через несколько месяцев, в июле 1822 года, Трелони сообщил Байрону, что Шелли, капитан Уильямс и мальчик, управлявший лодкой, погибли в волнах. Трелони утверждал, что при этом известии губы Байрона скривились, а голос задрожал. Дружеские отношения с Шелли охладились не только из-за Аллегры и Клэр, но и потому, что Шелли чувствовал себя неуютно в компании Байрона. Байрон не делал секрета из того, что хочет считаться величайшим из живущих английских поэтов, он затмевал Шелли. Гнев и ревность Шелли еще возросли бы, знай он, что в письме Томасу Муру Байрон сказал о нем: «Искуситель — сладкоголосый певец запрещенной правды».
«Сладкоголосого певца» больше не существовало.
Пусть их дружба и прервалась, но когда-то они были «братьями» в своих поэтических устремлениях, оба ученики Руссо, доктрина которого тем не менее не посягала на их личные своенравные повадки. Во «франкенштейновское» лето 1816 года[79] в Женеве, где они встретились, их дружба крепла, они были родственными душами, оба изгнанники трусливого английского общества. Каждое утро на озере Леман они выходили под парусом поспорить о Боге, о свободе воли, о фатализме и судьбе. А потом, вечерами, чтобы как-то развлечься в этой «проклятой, самодовольной, свинской стране скотов», Байрон предложил каждому сочинить по готическому рассказу, а потом прочитать его вслух. Это было на вилле Диодати, на берегу озера, неподалеку от Колоньи. Компания состояла из Шелли, Мэри, неизменной Клэр и Полли Долли, врача и начинающего автора. В этом пьянящем окружении Мэри задумала сюжет «Франкенштейна», который был опубликован два года спустя и которого Байрон расхваливал Меррею: «Думаю, это чудесная книга, и удивительная для семнадцатилетней девушки».
79
Лето, когда Байрон вместе с П. Б. Шелли и Мэри Шелли жили на вилле Диодати и когда был задуман и начат роман Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818).