Проспав до полудня, Конан неспешно выкупался в озере и выпил полкувшина вина, после чего, наконец, почувствовал себя более или менее сносно. Харра предупредил отряд, что ун-баши нынче не в духе, и свободные от стражи воины усердно трудились на засыпанной свежим песком арене за конюшней.
Конан какое-то время скептически наблюдал за тем, как Фархуд и Омра с пиками в руках обороняются от наседающих на них близнецов, а Рамас, Тувим, Джамла и Сагир стреляют по большой корзине с соломой. Корзина уже видом своим напоминала большого морского ежа. Хмыкнув, но ничего не сказав, ун-баши сунулся в конюшню и застал там Ихора и Рустада, наводящих последний глянец.
— Эй, воплощение гнева Пророка,— окликнул его голос Харры.— Не хочешь ли глоточек барахтанского красного?
Конан вышел и увидел своего помощника сидящим в тени деревьев с кувшином и кружками.
— А то мне вот-вот идти менять Юлдуза и Хасима! Тут еще осталось на донышке.
— Шельмец!— несильно пнул его в бок ун-баши и плюхнулся на циновку рядом с помощником. Заглянув в кувшин, он действительно увидел — и унюхал!— восхитительное вино с Барахских островов, терпкое и сладкое, темно-красное, как кровь из вен. Вопреки уверениям Харры, кувшин был полон почти до краев.
Конан сделал большой глоток и прищелкнул языком.— Где ты его раздобыл?
— В погребе многомудрого Бахрама!— расхохотался Харра.— Этот сын гиены примчался ко мне сегодня ни свет ни заря и лебезил, как побитый пес. Очень хотел тебя лицезреть, да я не допустил, оберегая священный покой величайшего воина всех времен и народов… Ай! Пинаться-то зачем?
— Что было нужно этому смрадному шакалу?— поинтересовался Конан, наливая себе полную кружку.— Не зевай, а то ничего не достанется.
— Пей, пей, это тебя задабривали, а не меня. Вчера Магриб его пристыдил, и он, кажется, одумался. Во всяком случае, объяснял мне сегодня со льстивой улыбкой, что все, конечно, понимает, дело молодое, но ведь и его, бедного родителя, можно понять, как же он останется на старости без единственной услады — и прочая чушь в этом же роде. Я важно кивал, потом забрал у него кувшин и ушел, потому что началась церемония. И слава Эрлику, а то он бы мне до самого полудня объяснял, какой он одинокий и несчастный.
— И чем они там занимались сегодня?— миролюбиво поинтересовался Конан. Астролог, конечно, заискивал неспроста, наверняка он что-то задумал. Но вино было великолепно, оно до некоторой степени оправдывало существование вздорного старика.
— А кто их разберет?— пожал плечами Харра.— Эрлик, слава его мудрости, не сподобил меня рвением к наукам! Перебирали какие-то палочки и сухие стебли, кидали их так и эдак. — Он заглянул в уже почти пустой кувшин, отхлебнул глоток, а остаток вылил в кружку Конану. — Пора ребят снимать.
— Иди-иди. Хоть один день я посижу спокойно,— отозвался ун-баши. Его немного развезло от выпитого на пустой желудок, во всяком случае, вставать на ноги ему не хотелось. Солнышко пригревало, молодая листва сквозь его лучи казалась прозрачно-золотой. Солнечные зайчики скакали по еще не пожухлой траве — или это рябило в глазах у Конана? Он смежил отяжелевшие веки — и в затылок его ударилось что-то твердое. Открыв глаза, он с удивлением обнаружил, что лежит навзничь на земле, а над ним, против солнца, мельтешит пестро-золотая листва масленичных деревьев.
— Прах и пепел,— пробормотал озадаченно Конан.— Не мог же я так опьянеть с одного кувшина?
Недоброе предчувствие шевельнулось у него в груди, он собрался с силами, поднялся и на нетвердых ногах пошел вниз к озеру. По тому, как все кружилось и прыгало у него перед глазами, он понял, что в вине был яд — или очень сильное сонное зелье. Нужно было немедленно напиться воды, причем выпить столько, чтобы его стошнило, иначе…
Добравшись до озера, он упал животом на камни и, склонившись над водой, принялся с жадностью пить.
И тут чья-то рука макнула его голову в воду.
Несмотря на звон в ушах и темное, кровавое марево перед глазами, у Конана еще достало сил высвободиться и отшвырнуть убийцу. Ярость придала ему сил, он с рычанием бросился на темные, расплывающиеся фигуры, осторожно подбиравшиеся к нему со всех сторон. Выхватив нож из сапога, киммериец успел расправиться с двумя из них, прежде чем на него упала тонкая шелковая сеть. Он вспорол ее, действуя с отчаяньем загнанного в ловушку барса, когда зверь, уже видя, что гибель неизбежна, раздает удары направо и налево в слепой жажде крови тех, кто забивает его камнями.
Ибо в Конана летели камни. Видя, что даже едва держась на негнущихся ногах, жертва еще способна унести с собой на Серые Равнины не одну жизнь, убийцы забрасывали его камнями издали, метя в голову. Он уворачивался, как мог, слепо тычась во все стороны в поисках выхода, но тут камень угодил ему в висок, и Конан упал.
Он еще помнил, как его, полуоглушенного и задыхающегося под грудой вонючих одеял, волокли куда-то, а потом везли в тряской крытой повозке, сквозь вощеную дырявую тряпку которой били тонкие лучи солнца, раскаленными иглами впиваясь ему в мозг.
Единственное, что он сумел сообразить в этой немыслимой кутерьме: убивать его явно не собираются, кому-то он надобен живым.
Потом его снова волокли, как ему показалось, в кромешной тьме, бесконечными коридорами и переходами. Он плохо сознавал, что с ним пытаются сделать и чего добиться. Наконец тряска и выпитая вода дали долгожданный результат, его стошнило — как он не без удовольствия отметил, на чьи-то штаны.
Видимо, на какое-то время он все-таки потерял сознание, потому что не помнил ни как срывали с него одежду, ни как прикручивали к большой деревянной крестовине наискось.
Очнулся он от того, что в лицо ему плеснула ледяная вода. Он встряхнул мокрыми волосами — и сознание снова расплылось, потому что низ поменялся с верхом, а в висках тяжело и гулко застучала кровь.
— Еще! — негромко велел чей-то голос.
Его снова окатил поток воды, и Конан окончательно пришел в себя.
— Приветствую тебя в моем доме, прославленный Конан из Киммерии!— услышал он тот же голос.
Чем-то он был знаком Конану, но голова у него еще кружилась слишком сильно, чтобы понять, где он уже слышал эти насмешливые интонации.
— Мне пришлось потрудиться, чтобы залучить тебя в гости!
Конан еще раз помотал головой и открыл глаза.
Он был распят вниз головой у влажной каменной стены не то подвала, не то каземата. Скудный свет факелов и масляной лампы на столе писца только сгущал кромешную тьму. Но даже этого света было довольно, чтобы разглядеть того, кто восседал в пяти шагах от него в складном золоченом кресле с грудой подушек.
Это был Мардуф, наместник Хоарезмский.
Киммериец с интересом всматривался в лицо молодого вельможи, которого до тех пор видел только издали на больших дворцовых праздниках. Ко времени прибытия Конана в Туран, Мишрак уже отослал Мардуфа из столицы, но новый наемник еще успел застать поток полуправдивых сплетен о знатном повесе и моте. О нем рассказывали тысячи небылиц, одну ужаснее другой.
Будто бы дочери владыки потому были так спешно отданы замуж, что Мардуф сожительствовал со всеми тремя, и плоды этого сожительства становились слишком явны. Будто бы выезжая в поля на соколиную и гепардовую охоту, он травил не степных лисиц и горных антилоп, а молодых деревенских девушек. Будто бы он родился таким же уродом, как и его отец, но повстречал однажды искусного мага из Стигии и получил от него красивую внешность за обещание служить Сету и сеять вокруг себя только зло.
Большей части этих сплетен Конан не верил. Случалось, он сам развлекался с тремя девчонками разом; случалось ему, повстречавшись в безлюдье с красавицей, обнаружить в ней ведьму, подстерегающую на дорогах молодых любострастных олухов, и, как правило, такая встреча кончалась для красавицы смертью. А услышав басню про купленную у Сета внешность, он просто расхохотался удивленному рассказчику в лицо и заявил, что давно не слыхал такой чуши. Попав в Хоарезм, Конан убедился, что правит Мардуф разумно, не обременяя город излишними поборами. Базар Хоарезма был шумен и многолюден, дела купцов процветали — а ничто так не говорит о толщине кошелька горожанина, как процветающая торговля.