В годы моего раннего детства наша семья проводила зиму в Петербурге, в Мраморном дворце, а лето – в Павловске или Стрельне. Из Петербурга мы уезжали в мае и возвращались поздней осенью.
В Мраморном дворце мы с братом Иоанчиком помещались в одной и той же детской, устроенной и украшенной в русском стиле. Все наши комнаты носили тоже русские названия: опочивальня, гуляльня, мыльная (ванна). В гуляльне окна располагались ниже пола и между окнами и полом были устроены решетки, перед которыми стояли растения.
В углу гуляльни висел большой образ Владимирской Божьей Матери, а на нем полотенце, расшитое разноцветными шелками и золотом, на концах обшитое старинными кружевами. Перед образом всегда теплилась большая лампада.
Часов в восемь утра нянюшки водили нас здороваться с отцом, а в десять часов мы ходили здороваться с матушкой. В это время она пила кофе у себя в уборной, одетая в свой неизменный красный халатик. Мне всегда приятно было смотреть, как она аппетитно ест яйца. Запомнил я также и ее красивый кофейный сервиз, серебряный, но темно-бронзового цвета.
Нас с Иоанчиком водили гулять в Таврический сад. Мы проходили через Таврический дворец, когда-то дворец Потемкина, предоставленный впоследствии Государственной Думе. Когда я еще был слишком мал, чтобы ходить, меня возили в коляске в виде серебряного лебедя, в которой возили еще отца, его сестер и братьев. Наш лакей Рябинин вез коляску, Атя шла рядом, а Иоанчика вела за руку Вава. Так торжественно пригуливались мы по аллеям, по которым когда-то гуляла Екатерина Великая с Потемкиным.
Нашего кучера звали Яковлев. Он был с русой бородой. Каждый день, садясь в экипаж, мы громко здоровались с ним. Старший брат говорил: “Здравствуй, Якуку, как ты поживаешь, как здоровье твоей жены и твоих детей?”
На вопрос Яковлева, куда везти, Иоанчик неизменно отвечал: “В Таврический сад!” А я любил ездить мимо памятника императору Николаю I, на Мариинской площади, и называл его “Каляй Палич”. Много лет спустя, в Стрельне, к нам как-то вошел лакей Анисимов и доложил, что Яковлев “приказал долго жить”. Анисимов именно так и сказал: “долго жить”. Это нас очень опечалило.
Зимой мы носили бархатные пальто, похожие на боярские кафтаны, отороченные соболем, собольи шапки с бархатным верхом, гамаши и варежки на резинке, малинового цвета. Наши пальто были очень красивы и передавались от старших – младшим.
Каждый день перед тем, как нас укладывали спать, к нам приходил дядя Дмитрий Константинович, младший брат отца. Он тоже жил в Мраморном дворце и служил в то время в Конной гвардии. Мы очень любили дяденьку, бежали к нему навстречу и бросались на шею. Дяденька любил иногда шутить над нами. Показывая Иоанчику конец ремня, которым он затягивал рейтузы, говорил, что это – его хвост. При этом Иоанчик чуть не плакал, страшно боясь этого “хвоста”. Он был вообще очень нервный ребенок, боялся шкуры белого медведя с большой головой, лежавшей в приемном кабинете отца, и плакал, когда его к ней подводили.
Нас часто водили в Дворцовую церковь и причащали.
Нередко родители приводили к нам в детскую родственников, знакомых, среди которых бывали старые камер-фрейлины николаевских времен и сослуживцы отца по Измайловскому полку. Нередко звали нас к родителям, чтобы показать гостям, и часто – к бабушке Александре Иосифовне, которую мы звали “Анмама”, а дедушку – “Анпапа”. Она нас ласкала и шутила с нами, а однажды позвала нас, чтобы показать приехавшему из-за границы родственнику, какому-то австрийскому эрцгерцогу. Меня и Иоанчика нарядили в кружевные платьица с широкими голубыми кушаками и лентами, и в назначенный час мы явились. Эрцгерцог подошел ко мне и хотел, чтобы я подал ему ручку, а я в это время рассматривал многочисленные бабушкины безделушки, которыми была полна ее гостиная. Эрцгерцог несколько раз обращался ко мне по-немецки, но безрезультатно. В то время по-немецки я еще не говорил, да и был всецело поглощен рассматриванием безделушек. В конце концов я рассердился и ударил эрцгерцога по лицу. Можно себе представить, какой произошел скандал: бабушка меня немедленно выгнала. Тут же присутствовавшая подруга ее детства, баронесса Роткирх, привела меня в дежурную, в которой сидели бабушкины “комнатные женщины” и наши “нянюшки”, и сказала на своем ломаном русском языке: “Русский немца побиль”. В тот же день вечером пришел как всегда в детскую отец и, посмотрев на Ваву с хитрым видом, повторил те же слова: “Русский немца побиль”. Но матушка была очень недовольна моим поведением и, придя вечером к нам, высказала неудовольствие няням.