— Вам нехорошо, Мартин?
— Ничего, ничего. Слегка укачало, сейчас пройдет.
Он молчит. Я открываю глаза, узнаю посыпанную гравием аллею под липами, крыльцо с застекленной верандой, перед которым останавливается машина, мотоцикл, привязанный к стволу ивы.
— Странное название — «Голубые листья», — говорю я, непринужденно улыбаясь, как человек, попавший сюда впервые. — Откуда оно?
— Не знаю. Вероятно, раньше здесь жил писатель.
Воздух неподвижен, шумы приглушены, соседей не видно за гигантскими туями, погружающими запущенный сад в сумрак. Опавшая листва шуршит под ногами. Я поднимаюсь вслед за ним по шести ступенькам крыльца — не так давно я бежал по ним вниз, позабыв дышать. Узнаю скрип двери, осевшей на петлях и шаркающей по плитам пола, звяканье матового стекла о железные прутья. Пахнет сыростью и электрообогревателем. Потрескиванье радиаторов сквозь тиканье стенных часов.
Молодой парень в халате возится на кухне с кофеваркой. Родни знакомит нас:
— Паскаль, мой парижский друг. Профессор Мартин Харрис.
Мы здороваемся: очень приятно. Этот самый парень позавчера попросил у меня прикурить возле полицейского участка.
— Кофе, профессор?
— Спасибо, с удовольствием.
— Вы пьете крепкий?
— Да.
По радио комментируют теннисный матч. Паскаль наливает чашку, протягивает ее мне, объясняет, что сам пьет гораздо слабее.
— Если проголодались, прошу вас, — добавляет он, кивая на стол с начатым завтраком.
— Простите, я на минутку, — извиняется Родни Коул.
Он выходит в коридор, открывает дверь под лестницей. Я беру гренок, намазываю его маслом, жду, когда спустят воду, а дождавшись, приближаюсь сзади к Паскалю, который засыпает кофе в фильтр, и с восклицанием: «Как же хорошо окунуться наконец в атмосферу доверия!» — перерезаю ему горло. Продолжая говорить, рукой зажимаю ему рот, заглушая крик, усаживаю на стул у стены, подпираю дверцей холодильника. Комментатор под гром аплодисментов публики приветствует великолепный розыгрыш мяча. Я вытираю нож, прячу его под пиджак, беру чашку и покидаю кухню в тот самый момент, когда Родни выходит из туалета. Останавливаюсь в дверях. Оттуда, где он стоит, ему не виден угол с холодильником. Весь в напряжении, натужно улыбаясь, он приглашает меня подняться наверх — посмотреть собранное им досье.
Я иду следом за ним по лестнице с чашкой в руке и вспоминаю, как удирал отсюда восемь дней назад. Как бежал через сад, потом по улицам Курбевуа, вскочил в такси Мюриэль на проспекте… Все детали всплывают в памяти с фотографической точностью.
Родни Коул открывает дверь в комнату, заставленную какими-то коробками, и указывает мне на неопрятного толстяка, который сидит за столом в клубах сигарного дыма.
— Вы знакомы с доктором Нетски?
Я отвечаю «нет» и кивком головы приветствую русского перебежчика, три недели трудившегося надо мной в центре психологической обработки. Он был большой шишкой в КГБ и продался с торгов в 1992-м. На него зарился Пекин, но достался он Вашингтону.
— Уму непостижимо… — бормочет гэбист, вставая.
Он застегивает тесноватый пиджак, подходит ко мне. Мой спутник между тем достает из кармана «Маузер» и приставляет ствол с глушителем к моему виску. Я старательно изображаю ошеломление:
— Вы что, Родни, какая муха вас укусила?
Он ухмыляется. В его карьере не все шло гладко, и это всегда было связано с гипертрофированным эго: ему свойственно недооценивать противника.
— Сядь, Мартин. Впрочем, я тебя удивлю: твое имя не Мартин. А меня зовут Ральф Ченнинг. Тебе это ничего не говорит?
Я изумленно таращу глаза: пусть насладится произведенным эффектом. Ральф всегда брал псевдонимы со своими инициалами[10] — гордыня неистребима… Он толкает меня в кресло — рука у него тяжелая.
— Аккуратней! — вмешивается Нетски.
— Ладно, ладно, не сломаю я ваше творение, — фыркает Ральф и усаживается верхом на стул напротив. — Валяйте, приступайте.
Вполглаза, держа меня под прицелом, он косится на обработчика, который откладывает сигару, подходит и, устремив взгляд в мои зрачки, медленно, нараспев произносит:
— Вы расслабляетесь. На счет «четыре» вы полностью расслабитесь. Раз: вы ни о чем не думаете, вы доверились мне… На счет «восемь» вы проснетесь…
Я дергаюсь, спрашиваю, какого черта, что это за цирк.