— Десять ударов, по всему лицу. Гад резал ее даже когда бедняжка упала. Разве это похоже на то, что ему нужен был всего лишь кошелек?
— Нет. Остаются три версии. Псих, женоненавистник. Или старый приятель. Она ему отставку дала, а парню такое не по нутру пришлось. Но ты сказал, жертва его не опознала.
— Точно.
— Тогда бандита кто-то нанял. А скажи, что у тебя за интерес к этой жертве?
— Восемнадцать-девятнадцать лет назад она позировала Джону Рэнсому.
Корин потер виски и постарался унять неодобрение.
— Святая Дева, Пит!
— Папа, сейчас там, в Мэне, с ним моя девушка!
— И ты дал волю воображению… слышно даже, как у тебя мозги поскрипывают. Только это за уши притянуто, парень. Очень притянуто.
— Может, и так, — пробормотал Питер, отпивая пива.
— Как по-твоему, сколько всего молодых женщин позировали ему?
— Семь, о которых известно. Не считая Эйхо.
Корин развел руками.
— Только никто не знает, кто они и куда подевались. Почти никто — это прямо какой-то секретный список. Говорю тебе, пап, слишком в художнике много такого, что вместе не складывается.
— В тебе не полицейское чутье, в тебе чувства говорят.
— Почти два проклятых месяца прошло, как я не вижу ее.
— Дело это — его. Его и ее. И хватало веских причин, почему Эйхо пошла на такое.
— Я тебе раньше не говорил. Та женщина, подруга его, сучка или кто она там… При себе нож носит. Эйхо видела, как она чуть его в ход не пустила против одного парня в подземке.
— Святая Дева, и когда же это кончится у тебя? — Корин откинулся на спинку диванчика и стукнул кулаком по столу. — Я скажу тебе когда. Прямо сейчас, вот здесь. И знаешь почему? Слишком много денег, Пит. Вот из-за чего всегда все наперекосяк.
— Да-а, я знаю. Видел, как комиссар Рэнсому задницу лизал.
— Помни об этом. — Отец пристально смотрел на сына, пока недовольство в его взгляде не сменилось прощением. — Эйхо тебе писала, что с ней там случилось что-нибудь?
— Нет, — признался Питер. — Рэнсом просто делает с нее много набросков, а у нее есть время заниматься живописью. Полагаю, все в порядке.
— Будь тогда признателен ей за хорошее чутье. И неси свой крест.
— Да, я знаю. Погоди. — Лицо сына выражало неприкрытые страсть и раскаяние. — Два месяца. И знаешь, пап? Такое ощущение, будто один из нас умер. Только я пока не знаю, кто именно.
Как почти каждый день со времени прибытия на Кинкерн, Эйхо в одиночестве позавтракала в уголке просторной кухни, потом пошла на маяк. Часто из-за тумана тропинку под ногами было видно всего на несколько шагов. Но иногда туман исчезал, воздух, не движимый ветром, делался прозрачным, а восходящее солнце катило по медной глади моря жемчуг великолепного утра.
Скоро она узнала, что Джон Рэнсом по ночам не спит, а предается чтению у себя в кабинете на втором этаже или один, прихватив лишь фонарик, совершает длительные прогулки по тропинкам острова, знакомым ему еще с детских лет.
Спать станет легче, уверял ее, словно извиняясь, Рэнсом, как только он всерьез возьмется за живопись. Однако неоконченный портрет, начатый в Нью-Йорке на большом прямоугольнике картона, так и стоял нетронутым на подрамнике почти шесть недель. Рэнсом же занимался тем, что сотнями делал небольшие, размером с открытку, наброски Эйхо или молча наблюдал за тем, как идет ее работа. Поздно ночью оставлял на ее мольберте записочки с похвальными или критическими замечаниями.
Если они оказывались вместе, он всегда был сердечен, однако предпочитал, чтобы разговор вела Эйхо. Казалось, его любопытство к ее жизни не знает предела. К ее отцу, который оставался иезуитом до тех пор, пока в возрасте пятидесяти одного года не встретил Розмэй, сестру милосердия. О Питере Джон не спрашивал никогда.
Выпадали дни, когда Эйхо вообще его не видела. Чувствовала, что Рэнсома нет на острове, но представления не имела, куда он уехал и зачем. Да и какое ей дело? Но не такими представляла она себе их рабочие отношения. От неспособности художника вернуться к живописи ей делалось не по себе. И не в ее характере было подолгу мириться с тем, что на нее не обращают внимания или даже пренебрегают ею.
— Это из-за меня? — спросила она за ужином.
Вопрос и настроение девушки удивили Рэнсома.
— Нет. Разумеется, нет, Мэри Кэтрин. — Вид у него был подавленный. Неуверенными жестами он старался заменить слова, каких не мог отыскать, чтобы утешить ее. — Нервы шалят, только и всего. Так всегда бывает. Страх берет, вот начну, и… выяснится, что черпать силу не из чего, колодец пуст. — Он помолчал, долил себе вина. Пил до и после ужина больше обычного, но вино не помогало, и Рэнсом недовольно морщился. — Берет страх, что все мое творчество окажется банальным и ужасным.
Эйхо почувствовала его уязвимость — характерную черту всех художников. Вот только не могла сообразить, чем ответить на признание.
— Вы великий художник.
Рэнсом тряхнул головой.
— Если я когда-нибудь в это поверю, мне тут же придет конец. Эйхо встала, набрала щепотку соли из серебряной солонки и посыпала винное пятно на тонкой льняной скатерти.
— Чем могу помочь?
Он не сводил глаз с посыпанного солью пятна:
— Это помогает?
— Обычно да, если сразу сделать.
— Если бы так же легко было выводить людские пятна, — забормотал он с внезапным пылом.
— Бог все видит. — Эйхо тут же подумала, что прозвучало это чересчур беззаботно, покровительственно и не к месту. Она Бога чувствовала, но понимала бессмысленность объяснять это.
Молчание сбило внезапно одолевший его пыл.
— Я верю не с той легкостью, как вы, Мэри Кэтрин. — Он устало улыбнулся. — Но если в самом деле существует ваш Бог, видящий нас, тогда, думаю, отмщение его скорее всего в том, чтобы ничего не делать.
Рэнсом отодвинул стул и встал, глядя на Эйхо. Вытянув руку и коснувшись большим и указательным пальцами ее подбородка, приподнял ей голову. Сказал, разглядывая ее, словно в первый раз видел:
— Свет в ваших глазах — это свет из вашего сердца.
— Мило, — выдохнула Эйхо, понимая, что за этим последует. Неделями думала о том, как тогда себя вести.
Он поцеловал ее в лоб, не в губы. Словно благословение дал. И это тоже было мило. Однако накатившая эротическая волна, которой хватило, чтобы губы ее, затрепетав, раскрылись, а сердце замерло, застала девушку врасплох.
— Мне придется покинуть остров на несколько дней, — сказал он затем.
Мастерскую Рэнсом устроил в похожем на склад помещении, где когда-то стоял кинкернский маяк с отражающим зеркалом. Располагалась она на оси пронизывающего все здание маяка вала и очень походила на летающую тарелку — кругом стекло, метров десять в диаметре. Внутри имелся лифт, еще одно нововведение, но Эйхо все время поднималась и спускалась по винтовой лестнице. Сайера готовила очень хорошо, и ежедневные подъемы-спуски избавляли Эйхо от лишних фунтов, которые так и норовили налипнуть ей на бедра.
Убедившись, что день не настолько ветреный, чтобы ее сдуло с мотороллера, и холод не пронизывает до костей, она решила взять краски с мольбертом и отправиться через весь остров на этюды к бухте возле пристани.
Подъезжая к деревне, Эйхо увидела Джона Рэнсома, который отдавал швартовы крытого катера, стоявшего в конце городского причала бок о бок с сухогрузом и катерком почтового парома. Она остановила свой трещавший вхолостую мотороллер перед домиком, где жил, по сути, в ссылке при такой немногочисленной пастве одинокий священник, старик, с такой же старой экономкой. Причин держаться подальше от Рэнсома у Эйхо вроде не было, пока она не увидела за штурвалом катера Тайю. Хотя и это не бог весть какая причина. Женщину в черном она не видела, да, признаться, и не думала о ней с того самого вечера на выставке у Сая Мелличампа. Рэнсом никогда о ней не заговаривал. Очевидно, на острове Тайя бывала нечасто.
Подруга, деловой партнер, наперсница? Любовница, само собой. Но если теперь держится от них в стороне, значит, отношения в прошлом. Даже если они больше и не любовники, рассуждала Эйхо, все равно женщина может быть для него эмоциональной опорой, редкой приятной гостьей при столь уединенном существовании. Его нетрепетный рок, подумала Эйхо, не без мучительного волнения вспоминая фразу Шарлотты Бронте из «Джен Эйр».