Производство
Это моё дело, мой бизнес, моё детище, созданное мною совершенство, и созданное за столь короткое время, что глядя на своё творение, вышедшее таким техническим абсолютом, я невольно и вполне оправдано наполняюсь безграничной гордостью, такой же безграничной, как само производство. С самого начала, когда существовал лишь расплывчатый проект этого гиганта, где-то в туманных низинах моего разума, я неоднократно подвергал свою задумку миллионам сомнений и терзаний. Мне казалось, что такую огромную махину попросту не удастся запустить, мне казалось, что затраты ушедшие на её создание не окупятся никогда, мне казалось, слишком сложной и запутанной получается технология, но несмотря на все эти порывы неверия, я ни на секунду не прекращал работу над своим детищем. Внутри меня вместе с развитием идеи словно формировался положительно наэлектризованный стержень, и все отрицательные мысли и ощущения прилипали к нему, нисколько не вредя его прочности, а лишь усиливая её. И чем ближе подходил я к завершению этого грандиозного проекта, тем уверенней смотрел я в его будущее.
На этом производстве я работаю так долго, что совсем не помню того момента, когда впервые пришёл сюда, хотя точная дата трудоустройства наверняка прописана жирным шрифтом в моих личных документах, лежащих где-то в отделе кадров. Но и это, лишь моя внутренняя уверенность, так как никаких документов подписанных самим руководством я ни разу не видел, впрочем как и все работающие здесь, а видел лишь непонятные бумажки, которые наши непосредственные начальники иногда заставляют собирать у них по одному листочку, а затем, сложив всё это в одну толстую папку, снова им же отдавать. Цель этой простой, и в то же время путанной операции для меня всегда оставалась неясной, и ни один из дающих и собирающих бумажки ни разу не сказал мне об этом ничего путного. Так надо — единственный ответ, которого я добивался от них. Но всё это не столь интересно, как интересно само производство, или, как называю его я — завод.
Во-первых, он огромен. Видимо, создававший эту махину, ставил своей целью абсолютную и непререкаемую монополию в выбранном секторе. Во-вторых, это потолки. Они настолько высоки, что их никак невозможно увидеть, отчего создаётся впечатление, что их нет и прямо над головой нависает бездна. В-третьих, трубы проходящие через наш цех, исчезают во мраке сотен коридоров, и мне не дают покоя мысли — куда они идут, что течёт, или летит по ним, и в конце концов, можно ли следовать вдоль них, не опасаясь затеряться в ветвистых коридорах?
Но на удивление, производство заработало можно сказать с полуслова, и благодаря моим долгим, кропотливым расчётам, практически идеально. Готовый продукт стабильным потоком устремился сквозь цеха, наполнять гигантские резервуары, и мне оставалось только отпраздновать такое благополучное начало. Но, к тому времени я был уже настолько уверен в успехе, что лишь устало улыбнулся, и взял себе выходной.
На следующий день после выходного, убедившись, что производство продолжает функционировать без каких-либо ошибок и сбоев, причём совершенно автоматизированно и автономно, я невольно задумался, а нужны ли мне теперь рабочие, которые всё же, благодаря всего одной маленькой капле неуверенности, дрейфующей в море моей убеждённости, трудились в одном из цехов. И этой капли хватило, чтобы я всё-таки решил оставить их.
Когда-то сама работа на этом заводе приносила мне простую, непонятную разуму, но ощущаемую всем телом радость. Я готов был целыми днями носиться туда сюда по цеху, выполняя несложные, без каких-либо признаков творчества, замкнутые сами в себе задания, вроде натирания труб до слепящего глаза состояния, но однажды я вдруг понял, что задания эти лишены всякого смысла. И тогда, я потерял интерес к любой деятельности, и в мою голову вползли ядовитые мысли безразличия ко всему происходящему в цеху. Однако, боясь потерять работу, я стойко терпел их ядовитые укусы и так же продолжал что-то делать, но теперь всё это было через силу, которую я пытался отыскивать в себе, но удивлённый, не находил, словно она безвозвратно исчезла, как то, что текло или летело по трубам, исчезая в чёрных пропастях коридоров.
Но, как я не старался, мне всё же не удалось скрыть от прозорливых коллег происходящие внутри меня изменения, и пришло время, когда они начали смотреть на меня с напряжённым презрением. Я уловил его в их взглядах, раньше прямых и привычных, а теперь бросающихся искоса, бросающихся словно хищник на жертву, не давая ей шанса на оправдание своего существования. И мне показалось, что я стою на краю пропасти, и от следующего шага зависит моё будущее.
Удовлетворённый, и даже впечатлённый, не нуждающейся в поддержке и вмешательствах со стороны, работой моего производства, я даже потерял некоторый интерес к нему, и отвлёкся на новые идеи, которые непрерывно наводняют мой мозг, отчего я нахожусь в постоянном творческом порыве. Таким я был всегда, стоило мне что-то закончить, как я тут же непроизвольно обращался к своим бездонным источникам нового, наслаждаясь их нескончаемой свежестью. Но это производство не было чем-то посредственным, чем-то даже отдалённо напоминающим всё то, что я делал раньше, я превзошёл сам себя создавая его, потому и вернулся, пожертвовав манящей экзотикой новизны.
Но возвращение оказалось совсем не таким, как я себе его представлял. Я думал, что меня встретят те же рабочие, знающие своего хозяина, но я ошибся. Это были совсем другие. Они не помнили меня, и мне пришлось доказывать своё право на это производство, и что больше всего меня разочаровало, на один конкретный цех, тот, в котором они работали.
И я сделал этот шаг, я открыто выразил своё нежелание работать. Я сказал им, что просто не могу делать то, что лишено для меня смысла. И ещё, я не хотел продолжать всю эту работу, пока не узнаю, что есть результат моего труда, что бежит по этим блестящим, почти слепящим глаза, трубам, исчезая в непроглядных коридорах. Я уверил их, что обязательно найду ответы на все свои вопросы, и некоторые из них смеялись, а у некоторых я увидел ненависть на лице.
Мой открытый протест привлёк внимание непосредственных начальников, и они сначала уговорами, а затем и угрозой увольнения пытались вернуть меня в привычное русло, заставить работать, бездумно и до изнеможения, как все остальные, не имея и секунды свободного времени, чтоб хотя бы задуматься о несправедливости своего бессмысленного существования.
Но никакого увольнения не последовало, и я понял, что они не имеют на это полномочий, и возможно, они сами не то что не знают, а и никогда не видели хозяина. Тогда я стал смеяться и говорить им в лицо, о том, что они такие же, как все, бессмысленные, а потому, обездоленные существа.
Мне стала интересна своей необъяснимостью и наглостью та простота, с которой рабочие вычеркнули меня, хозяина всего производства, из своей памяти, и тогда я решил вновь исчезнуть на некоторое время, а вернувшись, появиться среди них, не открыв им того, кем являюсь.
Я так и поступил. И они не узнав меня, приняли за своего, за рабочего цеха, и в таком амплуа я провёл с ними чуть больше тридцати лет. За это время я очень хорошо изучил их, но полученные знания лишь усилили моё непонимание этих существ, напрочь лишённых всего того, что было присуще мне.
Да, они работали, не покладая рук, но при этом не испытывая ни капли благодарности к самой работе. Они были всегда недовольны, и недовольство это выражали в причинении друг другу ущерба, что неблагоприятно сказывалось на функционировании всего производства. Единственное что обрадовало меня, это то, что они и не пытаются понять, что производят. Им наплевать, что летит по трубам проходящим через их цех, и они до скрипа сердец ненавидят тех, кто хочет об этом узнать.