Но не сегодняшняя — эта скорее обещала работу. Док сел на телефон и попробовал дозвониться Пенни, только её не было — наверное, ватусила ночь напролёт нос к носу с каким-нибудь обскубанным адвокатом с многообещающей карьерой. Ну и фиг с ней. Потом он позвонил своей тётке Рит, жившей дальше по бульвару, с той стороны дюн — в более пригородном районе, где были домики, дворики и деревья, из-за которых район и назывался Древесным кварталом. Несколько лет назад, после развода со впавшим в грех лютеранином Миссурийского синода, владевшим автосалоном «тандербердов» и неизбывной тягой к шебутным домохозяйкам, каких обычно встречаешь в барах кегельбанов, Рит переехала сюда с детьми из Сан-Хоакина, занялась торговлей недвижимостью — и совсем немного погодя у неё уже было собственное агентство, которым она теперь рулила из бунгало на своём бескрайнем пустыре, где у неё и дом стоял. Если Доку требовалось узнать что-нибудь касаемо мира недвижимости, он шёл к тётке Рит — поучасточными данными землепользования от пустыни до моря, как выражались в вечерних новостях, она владела феноменально. «Настанет день, — предрекала она, — и для этого будут компьютеры, в них только набей, чего ищешь, а ещё лучше — просто скажи ему, как тому ЭАЛу в «2001, Космической одиссее»? — и он тебе тут же выдаст столько всего, сколько тебе и не надо, про любой участок в Лос-Анджелесской низменности аж до испанских землеотводов: водные угодья, закладные, ипотечная история, чего б душа ни пожелала, попомни моё слово, так и будет». Пока же, в подлинном не-научно-фантастическом мире оставалась лишь тётки-Ритова сверхъестественная чуйка на всё, что касалось земли, на истории, которые редко возникали в актах или договорах, особенно брачных, на семейные распри многих поколений, большие и малые, на то, где как течёт — или раньше текла — вода.
Она сняла трубку на шестом звонке. В глубине орал телевизор.
— Только быстро, Док, у меня сегодня прямой эфир и ещё четверть тонны грима накладывать.
— Что ты мне можешь сказать про Мики Волкманна?
Если даже секунда набрать воздуху ей потребовалась, Док не заметил.
— Вестсайдская мафия хохдойчей, крупнее не бывает, строительство, сбережения и займы, где-то в Альпах зарыты необлагаемые миллиарды, говоря строго — еврей, но хочет быть нациком, часто расходится вплоть до буйства, если кто-то забывает писать его фамилию с двумя «н». Чего он тебе?
Док вкратце изложил ей суть визита Шасты и её рассказ о заговоре против состояния Волкманна.
— В недвижимости, — заметила Рит, — бог свидетель, нас таких мало, кто чужд нравственной двусмысленности. Но есть такие застройщики, рядом с которыми и Годзилла — борец за охрану окружающей среды, и тебе, Лэрри, туда лучше бы не соваться. Кто платит?
— Ну…
— На авось, значит? вот так удивил. Послушай, если Шаста не может тебе заплатить, вероятно, Мики её кинул, а она валит на жену и жаждет мести.
— Возможно. Но вот, скажем, мне захочется потусоваться и потрындеть с этим Волкманном?
Это раздражённый вздох?
— Твой обычный подход я бы пробовать не рекомендовала. Он ездит везде с десятком байкеров, главным образом — выпускники Арийского братства, они ему тылы прикрывают, все говнюки такие, что клейма ставить не на чем. Попытайся в кои-то веки записаться на приём.
— Минуточку, я общественные науки, конечно, много прогуливал, но… евреи и АБ? Разве там нет… какой-то, как её… ненависти?
— В Мики главное что — он непредсказуемый. Последнее время всё больше и больше. Кое-кто сказал бы, эксцентрик. Я же — что он обдолбан до полного охуения, ничего личного.
— А громилы эти его — они ему верность хранят, даже если побывали там, где могли дать какую-то присягу, а в ней, возможно, там и сям пунктики про антисемитизм?
— Приблизишься к чуваку на десять кварталов — они тебе под машину бросятся. Не остановишься — гранату под колёса катнут. Хочешь с Мики поговорить, никакой спонтанности не надо, и ловчить даже не стоит. Иди по инстанциям.
— Ага, но Шасте я тоже геморроя не хочу. А где, по-твоему, на него наткнуться можно, ну, типа, случайно?
— Я младшей сестрёнке своей слово дала — малыша никакой опасности подвергать не стану.
— Да мы с Братством кореша, тётя Рит, я знаю, как им руку жать и прочее.
— Ладно, сраку не чью-нибудь подставляешь, пацан. Мне тут ещё проблему жидкой туши для глаз решать, но мне рассказывали, Мики подолгу бывает на своём последнем надругательстве над живой природой — там у него какой-то кошмар из ДСП,[1] называется «Жилмассив «Вид на канал»».
— А, тот. Йети Бьёрнсен им рекламу клепает. Вкрячивают её в странные фильмы, про которые ты и не слыхала.
— Так, может, этим должен заниматься твой старый легавый дружок? В ПУЛА[2] звонил?
— Я про Йети вообще не думал, — ответил Док, — но только к трубке потянулся — вспомнил: он же Йети и всё такое, а поэтому скорей на меня же всё и повесит.
— Может, тебе с нациками лучше, я твоему выбору не завидую. Будь осторожней, Лэрри. Позванивай время от времени, я тогда смогу успокаивать Элмину, что ты хотя бы жив.
Ёбаный же Йети. Ну вот поди ж ты. По какому-то сверхчувственному наитию Док потянулся к ящику, включил и перемкнул на один несетевой канал, по которому крутили только древние телефильмы да непроданные пилоты — ну и, само собой, перед ним предстал лично старый бешеный пёс-хиппиненавистник: он левачил после того, как весь день нарушал гражданские права, двигал в массы «Вид на канал». Под эмблемой значилось: «По замыслу Майкла Волкманна».
Как многие лос-анджелесские лягаши, Йети — его так прозвали за предпочитаемый метод проникновения в дома — лелеял тягу к индустрии развлечений и вообще-то успел уже сыграть немало характерных ролей, от комических мексиканцев в «Летучей монахине» до помощников психопатов в «Странствии на дно морское», поэтому теперь платил взносы в ГКА[3] и получал гонорары за повторные показы. Может, продюсеры этих рекламных пауз про «Вид на канал» были до того безрассудны, что рассчитывали на какую-то узнаваемость, — а может, как подозревал Док, Йети неким манером втянули в махинации с недвижимостью, на которых всё и держалось. Но как ни смотри, человеческое достоинство при этом особо не учитывалось. Йети возникал перед камерой в прикидах, которых стремалось бы даже смертельно серьёзное калифорнийское хипьё; сегодня на нём была бархатная накидка до лодыжек, вся в огурцах стольких несочетающихся «психоделических» оттенков, что ящик Дока — аппарат нижайшего класса, купленный пару лет назад на автостоянке «Зоди», когда там устроили распродажу «Полнолчнное полоумие», — за ними не очень поспевал. Йети дополнил наряд «бисером любви», тёмными очками с «пацификами» на стёклах и гигантским афро-париком в полоску — красно-китайскую, индиго и шартрёз. Зрителям Йети частенько напоминал легендарного торговца автостарьем Кэла Уортингтона — только если тот прославился тем, что у него в рекламе снимались настоящие животные, у Йети в сценариях фигурировал отряд малолетних террористов: они лазили по мебели образцово-показательных домов, непослушно ныряли бомбочками в дворовые бассейны, улюлюкали, понарошку стреляли в Йети и при этом орали: «Власть уродам!» и «Смерть Свинье!». Зрители бились в экстазе. «Детишки-то, детишки, — восклицали они, — ух, это же что-то с чем-то!» Никакой перекормленный леопард так не раздражал Кэла Уортингтона, как эти детки доставали Йети, однако тот был профи, куда деваться, и ей-же-ей мужественно всё претерпевал — пристально изучал фильмы У.К. Филдза и Бетти Дэйвис, когда их показывали: набраться уму-разуму и, может, понять, что делать в одном кадре с детишками, чья прелестность для него неизменно оставалась не более чем проблематичной. «Мы подружимся, — хрипло каркал он как бы себе под нос, делая вид, что не может не дымить сигаретой, — дружбанами будем».
1