Я переждала несколько минут перед большими дверями, глядя на молнии и прислушиваясь. Дождь отскакивал от земли, будто та причиняла ему боль. Старая трава дрожала от возросшего холода. Не похоже было, чтобы кто-то мог жить в таком тёмном доме; но внезапно я услышала, как за моей спиной со скрипом отворилась дверь. Я повернулась. Между створок, будто Панч из балагана, высунулась тёмная голова.
— Ах! — пронзительный голос был, несомненно, удивлён, увидев меня.
Я повернулась.
— Вы позволите мне переждать дождь?
— Вам нельзя входить.
Я отступила назад — так далеко, что тяжёлая капель с края портика пролилась мне на шею. Раздался громкий и до абсурда театральный раскат грома.
— Я вовсе об этом не думала, — сказала я. — Как только позволит дождь, мне нужно будет идти.
Я по-прежнему видела только круглую голову, торчавшую между створок.
— В прежние времена мы часто принимали гостей.
Это заявление было сделано таким тоном, каким леди из Челтнема заметила бы, что в детстве часто разговаривала с цыганами.
— Я просто вышла посмотреть на грозу.
В этот момент из глубины дома донёсся другой, более низкий голос — слов я не разобрала. Через длинную щель между створок свет скользнул по каменным плитам крыльца и спустился по почерневшим ступеням.
— Она ждёт, когда кончится дождь, — сказал пронзительный голос.
— Пригласи её войти, — раздался звучный ответ. — В самом деле, Эсмеральд, ты за всё это время забыла хорошие манеры.
— Я приглашала, — сказала Эсмеральд очень вздорно, и её голова исчезла за дверью. — Она не пойдёт.
— Чушь, — сказала другая. — Ты просто лжёшь.
Мне пришло в голову, что она всегда говорит с Эсмеральд в таком духе.
Затем двери открылись, и я увидела силуэты их обеих в свете лампы, стоявшей на столе позади; одна гораздо выше другой, но обе — круглоголовые, одетые в длинные, бесформенные платья. Я очень хотела сбежать и не смогла сделать это лишь потому, что бежать, казалось, было некуда.
— Сейчас же входите, прошу вас, — сказала высокая фигура, — и позвольте снять с вас промокшую одежду.
— Да-да, — пропищала Эсмеральд с беспричинным восторгом.
— Спасибо. Но моя одежда совсем не промокла.
— И всё же, входите. Мы сочтём за грубость ваш отказ.
Новый раскат грома подчеркнул бессмысленность дальнейшего сопротивления. Если это был сон, то, судя по моему опыту, я, несомненно, должна была проснуться.
А это мог быть только сон, потому что у парадной двери я заметила две большие деревянные распорки, а справа от гостиной, скрытая в тени лампы, виднелась Трофейная комната — вот только звериные головы на стенах превратились в убогие, ноздреватые развалины, а опилки просыпались на пол и свалявшимися комками лежали на треснувших и неровных плитах.
— Вы должны простить нас, — сказала высокая хозяйка дома. — Без заботы домовладельца мы, как это ни печально, дошли до крайнего разорения. Не знаю даже, что бы мы делали, если бы не наши собственные средства.
При этих словах Эсмеральд кудахтнула. Затем она подошла ко мне и стала теребить мою одежду.
Её высокая спутница закрыла дверь.
— Не трогай, — прикрикнула она на Эсмеральд своим глубоким и довольно скрипучим голосом. — Держи при себе свои пальцы.
В лучах поднятой ею массивной масляной лампы её волосы казались выцветшими добела.
— Я прошу простить мою сестру, — сказала она. — Мы все были до того лишены заботы, что некоторые из нас совсем разучились себя вести. Идём, Эсмеральд.
Толкая перед собой Эсмеральд, она повела меня вглубь дома.
В Случайной и Утренней комнатах лампа высветила пряничную мебель с облупившейся позолотой, покоробившиеся семейные портреты в тяжёлых рамах и полосатые обои, поникшие, как связка намокших, наполовину сдувшихся воздушных шаров.
У двери Китайского кабинета хозяйка повернулась ко мне:
— Я познакомлю вас с моими сёстрами.
— Я вся в нетерпении, — ответила я, не считаясь с правдой, как в детстве.
Она слегка кивнула и двинулась вперёд.
— Будьте осторожны, — сказала она. — Здесь расшатались половицы.
Половицы в маленьком Китайском кабинете, по правде говоря, изрядно сдали, явно превратившись в прибежище для крыс. А дальше — дальше были они, оставшиеся шестеро, озарённые тусклым светом грошовых свечек в четырёх изящных люстрах. Но теперь, конечно, я видела их лица.