— Это зачем?
Но она убежала, достала где-то пузырек. И, выпятив от сострадания губу, стала беспощадно мазать ссадину пробкой.
— Жжет? Очень жжет? — спрашивала, морщась сама.
— Да лей больше, лей сразу! — крикнул Алешка.
Лена обвязала ему руку чистой тряпкой. Она стояла к нему так близко, разрывая тряпку зубами, завязывая ее. Она слышала даже стук его сердца, видела, не глядя, его опущенные на нее родные, упрямые глаза… И не утерпела. И сказала очень тихо:
— Алеша, можно я спрошу? Скажи, ну почему, почему ты стал со мной совсем другим? Ты же знаешь, про что я говорю!
Он молчал долго, стягивая на повязку засученный рукав, отвернувшись. И ответил наконец, с трудом, но твердо:
— Потому что я любил тебя, Ленка!
Она отвернулась тоже. Горько посмотрела на синее весеннее небо. И спросила еще тише:
— А теперь? Больше уже не любишь совсем? Алеша…
И снова он помолчал. И сказал честно, тоже с трудом, но гораздо спокойнее, проще:
— Я не знаю. Не надо об этом! — и тронул ее плечо здоровой рукой. — Ты поедешь вместе с нами проведать Найле? Мы и Динку захватим по дороге… Идем же, Вася ждет нас там, у машины!
И они побежали вниз.
И через несколько минут чудовище, подпрыгивая, уже неслось по переулку под восторженные вопли провожавших его мальчишек.
В конце апреля Рогожина вычистили из акционерного общества Отовент. Само общество лопнуло, остатки его влились в крупный государственный трест «Сантехстрой».
Рогожина, собственно, не вычистили — не велика была фигура ни в прошлом, ни в настоящем. Просто уволили, как не соответствующего должности инженера. Помыкавшись по городу, он пристроился рабочим в небольшую геодезическую партию, уезжавшую вскоре куда-то в Киргизию или на Урал.
Весна в том году выдалась чудесная.
Небо было безоблачным, синим, потом полили теплые бурные дожди, и к началу мая зазеленело все: бульвары и скверы в городе, сирень и черемуха в пригородах, старые липы и клены в московских двориках. По переулкам тянулась из-под тротуаров трава, безудержно лезла отовсюду, где только не было асфальта. Городской воздух стал чище и прозрачнее.
Москвичи встретили Май хорошо. Газеты сообщали об успешном строительстве первой очереди метро, о пуске большого часового завода, о росте коллективных хозяйств Подмосковья, отмечали годовщину соцсоревнования крупнейших фабрик.
печатала «Вечерняя Москва» праздничные стихи.
В Москве открылись новые кинотеатры, музеи, начали работать все парки и стадионы.
Деревянные свежеокрашенные ворота небольшого стадиона недалеко от зоопарка были распахнуты настежь. Над воротами надувалось красное полотнище: «Привет молодым физкультурникам и физкультурницам нашего района!»
В раздевалке, просторном дощатом здании, стоял дружный гвалт. Перегородка делила его на две половины, мужскую и женскую, но слышно было прекрасно все. Девушки с большой текстильной фабрики, пришедшие тренироваться к сдаче норм по легкой атлетике, переодевались, разложив на низких скамейках свертки, чемоданчики…
— Девчата, глядите, у меня шаровары не коротки? — кричала во весь голос одна.
— Ой, иголки у кого нету, — лифчик прихватить? — требовала другая.
— Мама родная, тапки не лезут, босой бежать придется! — ужасалась третья.
— Кто оделся, выходи! Девочки, майку передайте! Посторонись, расселась, как барыня!.. — шумели со всех сторон.
Из-за перегородки иногда прилетали ответные сочные реплики.
Лена переодевалась среди физкультурниц прядильной в углу, разложив вещи прямо на полу, на газете.
— Зойка, я майку не задом наперед надела? — озабоченно спрашивала высокую девушку.
— А где у ней зад, где перед? Тощая ты какая, Ленка, стала! — не одобрила Зоя.
— Хорошо. Прыгать легче будет.
Веселой стаей выпорхнули из раздевалки в красных, желтых, голубых безрукавках, тапочках на босу ногу, — все, как одна, по-зимнему белые, голенастые, жмурясь от солнца…
— Девушки, стройся!
Физорг, тонкий, как оса, построил в шеренгу, повел.
Стадион был еще почти пуст. По футбольному полю, зеленевшему неровно, пятнами, гоняли мяч первые футболисты. На трибунах маячили одинокие зрители. Вокруг чернела беговая дорожка, ее рябили, отражаясь от тополей вдоль забора, солнечные пятна. На заборе бились по ветру алые язычки — флажки.