— Какая еще нянечка? — сказал, сплюнув. — Тетя Феня уехавши.
— Нет, моя!
Наконец-то он узнал ее…
— Обозналась ты теплушкой. Не туда села.
— А там написано. Буквы белые!
Мальчишка сильнее заработал над початком. Покосившись на Лену, достал из кармана второй, сунул ей:
— Не евши?
— Не евши.
Теплые слезы покатились у Лены из глаз, от них початок стал соленым, как галета.
— Что ревешь? — обсосав свой, спросил мальчишка.
— Прыгать боюсь.
— На кой прыгать?
— А к нянечке. Ее эти, в погонах, повели!
Мальчишка перевернулся на бок, с интересом посмотрел на Лену:
— Кто, кто повел?
— Такие, с погонами. Мы на толкучке безрукавку продавали… — Она моргнула, слезы покатились опять.
Мальчишка сел, поскреб пальцами босую черную пятку.
— Табак дело, — сказал утвердительно. — Засодют. Беженцы? Сирота?
— Не сирота я… — прошептала Лена. — У меня мама с братиком потерялись. Отрезало их.
— Чего врешь, чем отрезало?
— Ничем. И еще дедушка в Москве. У него дом собственный. Свой.
— Дом свой, портки с дырой… — передразнил он. — Теперь собственных нету. Буржуйка!
Лицо у него стало таким равнодушным, что Лена опустила голову. Уцелевшая сандалия подрагивала у нее на ноге, между подметкой и верхом торчал грязный палец.
Вагон катился все быстрее. Серое поле бежало вместе с ним. Пахло гарью и горячей пылью.
Вагон дернулся и остановился. Пронзительно застрекотали в поле кузнечики.
Мальчишка проворно сполз на подножку, но не прыгал, а смотрел туда, где в голове состава еще вздыхал черный паровоз. Лена, вцепившись в нагретый солнцем поручень, высунулась тоже.
От паровоза к товарнику шли двое: тонконогий с усами, в погонах, с кобурой на ремне, очень похожий на кого-то (да, да, на бритоголового, унесшего тогда, давно, их Игорька, и на усача, сына Ангелины Ивановны!), и второй — с винтовкой и унылым лицом.
Мальчишка втиснулся обратно на площадку, прошипел вдруг, грозя кулаком:
— Зашумишь — убью!
Щебень хрустел под ногами все ближе. Лязгнул засов товарника. Щеки у мальчишки побелели. Едва заметно он снова выглянул с подножки. Лена, замирая от страха, — за ним.
Большая дверь товарника с грохотом отодвинулась. Из нее медленно тянулись, не могли дотянуться до земли две ноги в высоких сапогах. Человек наконец показался. Сполз на шпалы, сел, потом встал. Он был как пьяный. Заросшее лицо, вспухшие веки, черные ямы под глазами. Он шатался, но все-таки заправил в брюки рубаху, серую и окровавленную. Пришедшие за ним молча ждали, тонконогий курил.
Человек мотнул головой, повел вокруг глазами. Они были совсем не пьяные, а удивленные и печальные… Мальчишка резко подался назад. Лена без звука упала на площадку. Чувствовала: сейчас произойдет что-то страшное.
Они уходили от поезда прямо в степь, те трое. Первый, в сапогах, качаясь, как от ветра, второй — державший винтовку, но уже наперевес, штыком вперед, за ними — тонконогий усач. Этот-то не качался! Бодро вышагивал он длинными ногами и свистел-насвистывал на манер кузнечика.
Мальчишки уже не было на площадке. Комочком притулился он у насыпи, впившись глазами в уходивших.
Идущий первым вдруг сел, видно, ему приказали. Винтовочник потыкал его сапоги штыком, усач крикнул что-то. И первый послушно стал стягивать сапоги. Только долго не мог стянуть, усач даже ударил его. Но вот оба сапога оказались у винтовочника. Он охлопал их, зажал под мышкой… А штыком опять ткнул сидевшего на земле человека в сбитых портянках.
И тот встал легко, как будто это сапоги раньше тянули его к земле. И, сбросив портянки, пошел в степь, больше не качаясь, сильный, крепкий, как живой водой сбрызнутый… Не пошел, словно сам повел за собой своих провожатых.
— Куда они его? — решилась спросить Лена, потому что трое были уже далеко от поезда.
Мальчишка поднял голову, и она не узнала его. Он был весь сморщенный, с закушенной губой; сквозь стиснутые ресницы, как роднички, пробивались светлые слезинки.
— На расстрел, разве не видишь? — хрипло крикнул он; слезы разом хлынули из глаз. — Может, убегет, а? Вдруг убегет?
Он спрашивал Лену с тоской, с надеждой, как товарища, забыв злое свое «убью» и неясное, тоже зловещее «буржуйка», которым словно отгородил от себя девочку. Она не поняла еще ничего, когда в степи три раза негромко хлопнули выстрелы. Отзываясь на них, взвыл притихший паровоз.