Ольга Веньяминовна ушла в столовую и повернула ключ, крикнув Лене:
— Не входи, я должна полежать.
Лене стало жалко ее и смешно. «Ответственное лицо» — это так мало подходило к Ольге Веньяминовне! Лена постояла в кухне, заглянула в коридор. Светловолосая девочка, дочь новой соседки, держась за ручку двери, попросила:
— Открой. Я не могу, застряло.
Лена открыла и вошла вместе с девочкой, та крепко ухватила ее за палец. В бывшей спальне Ольги Веньяминовны все было совсем-совсем иначе. В углу на тумбочке стоял детекторный приемник, рядом — фотографии: буденовцы в шлемах. Над застеленной пикейным одеялом кроватью — полка с книгами. На столе с клеенкой тоже книги, тетрадки, раскрытый пузырек с чернилами и бутылка молока с оранжевой соской. Три пары разных лыж прислонились к старенькому гардеробу. В сдвинутых креслах, как в люльке, спал малыш. Он сосал угол простынки и раздувал толстые щеки.
— А где же твои братья? — с интересом спросила Лена. — Неужели ты одна вот с ним?
— Колька во дворе на санках катается, Гришка на фабрику-кухню за ужином пошел.
— А мама?
— Мама ж на прядильной, в смене!
Лена вынула изо рта ребенка простынку.
— Ты его так всегда и нянчаешь?
— Ой, вы что? — как взрослая, всплеснула девочка руками. — У них в ясельках скарантин сейчас, потому и дома. Я тоже в садик скоро ходить буду.
— Какой скарантин? — не поняла Лена.
— Дезинфекцию делают, — легко выговорила девочка трудное слово. — А ты сказку какую-нибудь знаешь? Расскажи!
— Сказку? — Лена видела два больших чистых и доверчивых глаза. — Ладно.
Отодвинув лежащие стопкой глаженые пеленки, она села на край клеенчатого дивана, девочка тотчас пристроилась рядом.
— Жили-были на свете два маленьких брата… — начала Лена. — Одного звали Клякса, а другого… Такса. Такса катался на санках, а Клякса был непослушный. И когда мама послала его один раз на фабрику-кухню, он вместо этого убежал с мальчишками в лес.
— Это Гришка? — живо спросила девочка.
— Нет, его звали Клякса. В лесу было темно и страшно. Уже пошел снег, и белые елки махали белыми ветками. Но храбрый Клякса…
Лена долго рассказывала сказку. Чего только в ней не было! Девочка слушала жадно, а если Лена замолкала, дергала ее за платье, и в глазах у нее, как звездочки, отражались освещенные напротив окна большого дома.
Бушевал на улице веселый ветер, гонял по небу первые легкие, как пух, снежинки. Лена следила за ними, а думалось ей о Дине, о Всеволоде, об уехавшей к Васе Найле и — об Алешке.
В Алешкиной жизни тем временем происходило немаловажное.
…Кончалась смена. Один за другим смолкали выключенные станки. Ремни шуршали тише, привычного щелканья не было слышно вовсе. По всему пролету, точно вздох славно поработавшего человека, угасал их шелест. Только что огромный цех двигался — и вот уже, как последний взмах крыльев, все остановилось.
Тогда звонче, сильнее стали голоса людей. Зашевелились, потянулись к проходу не спеша, переговариваясь. И отдельные реплики, слова зазвучали по-домашнему просто, точно это был вовсе не громадный, остекленный, с тяжелыми станками, цепями и кранами цех:
— Ребята, кто на занятия по техминимуму, сбор у конструкторской!
— В клубе сегодня лекция «Международное положение»!
— Братва, рублевку до получки одолжите, на стадион бегу…
Кто-то крикнул:
— Лопухов, ты где? Эй, Федосеев, Алексея найди, к начцеху его зовут.
Алешка был еще возле своего станка. Присев, старательно, до блеска протирал и чистил его. Кто даже недолго, но с увлечением работает, знает, как быстро привыкаешь и начинаешь любить свое рабочее место, «свой» станок. Чудно, как это можно любить станок? А вот Алешка даже голос его научился различать в разноголосом шуме, угадывал по звуку, когда и что не в порядке, ревниво и придирчиво принимал от сменщика… Алешка и весь свой цех тоже любил, с его мощным гулом, ударами, грохотом. С глазастыми, в ширину пролета, колеблющимися от стремительного движения ремней и шкивов лозунгами: «Даешь рабочего-изобретателя!», «Даешь техническое образование!», «Шире дорогу рабочей молодежи»!.. А может, не любил? Просто хорошо было чувствовать себя среди этого грохота и гула хозяином! Спокойным, уверенным и, главное, нужным. Потому что знал: без него станок неподвижен, холоден, мертв. А тронешь его — и вдруг застучит, нальется силой, оживет… И, если надо, опять послушно смолкнет, повинуясь его воле.