Когда я подвожу итоги прожитого, то, как мне кажется, иному на моем месте представилась бы удобная возможность дать волю комплексам, безоговорочно влиться в ряды тех, на кою ополчился весь мир. Но все тяготы юности сделал незаметными тот запас нежности, которым в раннем детстве снабдили меня мои приемные родители; это было время ничем не нарушаемого счастья и полной безмятежности.
Счастье, которым вы наделяете ребенка в первые годы его жизни, — это лучшее, что вы можете сделать, желая заручиться благосклонностью Неба. Любому обществу, достойному так именоваться, стоило бы помнить об этом, сделав отсюда те практические выводы, на которые мы так тщетно уповаем.
Я так и остался тем крестьянином, каким никогда не был сам по-настоящему; крестьянами за меня были мои предки. Мне хорошо в моей норе. Возможно, что такое самочувствие составляет часть христианского наследия.
Я таков, каков я есть. Разумеется, меня приводит в бешенство мысль о том, что я недостаточно умен; я страдаю от невозможности лучше говорить на иностранных языках, которых мне не довелось учить в молодости; оттого, что я вовремя не получил нужной сноровки в обращении с языком математики; оттого, что у меня нет непринужденных манер— следствие воспитания, которого я не получил; это означает, что я сознаю свои пределы. Будучи моложе, я страдал от ограничений телесных, которые незамедлительно давали мне понять, что я не пригоден для состязаний в ловкости и силе; еще и поныне я крайне болезненно ощущаю ограниченность своей памяти. Людям вокруг меня подчас кажется, что она — прекрасная, без малейшего изъяна. Но мне-то известно, что она — приличная, не более того, и что мне постоянно приходится быть начеку.
Не могу сказать, что мне неведомы тревоги; я редко доволен собой. И всё же я не ропщу на свой жребий. Я из тех, кто неизменно пытается обратить всё на пользу. Утопия вызывает у меня сожаление. В своей экологической нише я — деятельный пессимист. Принимать себя таким, каков я есть, в месте своего пребывания, принимать исходные условия, пытаясь найти путь к удовлетворительному решению, — вот поведение, которое, как мне представляется, соответствует моим наклонностям.
Там, где полнозначными являются понятия Сотворения мира, Грехопадения, Искупления, при повседневном поведении, основанном на peccator, Justus, penitens, люди, вполне естественно, приемлют свою плотскую оболочку и свою берлогу.
Плотская оболочка принадлежит peccator/justus — «грешнику, склонному ко злу, неспособному творить добро по своему почину…», но peccator — это еще и человек, чувствующий себя оправданным. На деле peccator уравновешен Justus, и праведник знает, что он — это грешник, получивший прощение. Отсюда следует, что мы никогда не доходим до последней крайности в утверждении своей правоты. Не доходить до последней крайности в утверждении своей правоты — это обеспечивать мир, используя в социальных отношениях нечто, смягчающее все проявления напряженности. Равновесие peccator /justus было бы статичным, если бы за его пределами не находился еще и penitens — пылкое стремление к делу: этим объясняется не знающая удержу активность прежних христианских обществ. Именно эта жажда деятельности, получившая светскую окраску, и стала движущей силой промышленной революции.
Принимать себя в своем телесном обличье, принимать себя там, где я есмь …, — значит принимать существующие на деле условия возможного действия. Я знаю, что меня сотворил Бог. Как же я стану презирать то, каков я есть: это тело, эту страну, этот воздух, поскольку в своей основе всё это — дар: я — дар Того, кто хочет добра, — и, в данном случае, могу ли я презирать ту участь, о которой не осмеливаюсь и мечтать?
Вот почему, вместо того чтобы созерцать снаружи прутья своей клетки, я, скорее, испытываю искушение впасть в восторг по поводу того, насколько просторно мое обиталище.